волосы до плеч, бороду наклеят, тот споет, якобы в домашней церкви. Вот и венчание. Царь за шутки такие в монастырь отправляет. Марковне там самое место, а жених-дурак сюда помчался, мол, хочу жить с тобой, иначе удавлюсь!
— А она?
— Алексанна, сама знаешь, что потом вышло. Взял несчастный и удавился за околицей. А эта лиса будто хвостом в пыли — свечи делает, картошку сажает, травополье какое-то затеяла. Кто такое слышал — травополье? Сеяли деды рожь, как веками заповедано, слава богу, сам-три, а в хороший год и сам-семь собирали. Сытехоньки! А эта придумывает, придумывает чего-то. Лишь бы насчет денег не догадался никто.
— Неужто правда, сестрица? Страсти какие! Я же гостила у нее на Рождество — так и не скажешь сразу, что злодейка. Куда же полицейские власти смотрят?
— Как свиньи — носом в землю, пятачок не поднять. Наша полиция уездная только мужиков защищать горазда. Еще спасибо сказать надо, что резать нас не дозволяет.
* * *
— Муженек, свет мой любезный, это по твоему приказу Савельич полпуда овса дворне отпустил — смолоть и кашу варить?
— По моему, женушка.
— А надо ли, свет мой? Лебеда уже вымахала, сныть вытянулась, крапива. А что в муке, чтоб щи загустить, червие обитает, так Петров пост еще не настал, пусть хамы такое мясцо поедят.
— Женушка, когда к нам исправник явится, он не тебя — меня потребует. Пусть ты поместьем заправляешь, помещик-то я.
— В Сибирь ведь не сошлет.
— Не сошлет. Но такого наслушаешься, чего не хотелось бы. Будет корить, как мальчишку: почему дворня голодная, почему ходит в кусочки? Еще и барыню голубковскую начнет в пример ставить — она и своих кормит, и чужих нанимает.
— Это та самая, которая то ли клад нашла, то ли мужа извела, а когда чиновник из столицы прикатил разбираться, так его повешенным нашли?
— Она самая. Понимаешь теперь, женушка, почему исправник ее на чистую воду вывести боится, зато все уездное дворянство ею попрекает? Потому пусть хамы овсянку и полопают — мы не обеднеем, зато спокойней.
— Охти, матерь Божия… а не полюбовник ли он ей? Молодежь-то и греха не боится нонеча. И встает, и ложится у своих любезных.
— Да кто его знает. Может, и так. Тогда тем более не с руки с сильненькими спорить. Чай, не обеднеем.
* * *
— Антошка, это ты, грамотей конюшенный, на боку Гнедка написал: «Карми миня барин, не то в Галубки уиду».
— Тише, Федька, совсем сдурел.
— Сдурел не сдурел, а все равно, кроме тебя, некому. Ох, счастливый ты парень.
— Ну да, Андрей Ильич как увидел, так со смеху покатился и не стал допытываться, кто написал.
— Везуха твоя, что барин чуток пьян был и в веселье душевном.
— Ну ты, Федька, еще громче про пьяного барина скажи — на конюшне, сам знаешь, не только коней кормят, но и нашего брата потчуют березовым лакомством. А что написано, так верно. Если Гнедок и другая скотинка из тела выйдет, барин со скотников и конюхов взыщет больше, чем за любую надпись. Андрей Ильич увидел, посмеялся, велел и сена прибавить, и через день овса подсыпать. И Гнедку, и прочим коням. Так что не зря написано.
— Он бы дворне в людскую хучь того овса подсыпал. Какой день пустые щи, даже залежалой солонинкой не побалуют. Иль конюхам тоже на спине азы-буки малевать?
— Вот на спине тебе барин-то живо всю азбуку намалюет. Ты чего сел? Пошли, стойла надо почистить! Заодно по горсточке из кормушки зачерпнем, чай, коники не обхудают. А мои на месячине-то хоть похлебку загустят. Ребятишек уже ветром шатает…
* * *
— Ишь ты, целый воз той горчицы, говорят, в Голубки привезли. Кой толк с той травы? Галантир есть? Дык с хреном вкуснее!
— А бес ее знает, барыню-чудиху. Но пока от ее придумок ни одна борода у мужика не облезла. Говорят, та горчица до́бро землю-матушку голубит, рыхлит да жирнит. И сажать ее она везде собирается. А ты слыхал? Ездила она в уездный, как дорожки просохли. Так скандал на постоялом дворе подняла! Увидала клопа на своем подоле и едва трактирщика самого не прищелкнула, как того клопенка!
— Ишь, чистоплюйка. Клоп — он божья тварь. Как и воша. Куда ты его денешь? От века с людьми живет…
— Барыня отказалась в трактире ночевать, на квартиру, говорят, съехала. И своим наказала в том трактире, пока чистоту не наведут, даже щей не заказывать.
— Ну, чай, Васька-трактирщик перекрестился да не обеднел без одной барыни.
— Не скажи. Свечей она ему не продала, лампу тож. А Пахому Пузатому, который сообразил девок наемных заставить весь трактир с подпола до чердака кипятком шпарить да щелоком мыть, подарила с барского плеча. И велела керосин ему продавать по своей цене. Теперь к нему в заведение полгорода вечером бежит, на яркую лампу дивится. И в картишки перекинуться, и о делах поговорить. А Васька локти кусает да голубковскую барыню последними срамными словами частит.
— Ишь ты, стало быть, голубковская барыня и его зацепила. Будет другой раз клопов заранее морить.
* * *
— Брат Георгий, откуда в трапезной такая лампа яркая?
— От Ивана Колесова, управителя Никитиных. Он обитель на днях посетил, колокол привез в дар, от великой радости: отрок у него провалился под лед на Оке на Масленицу, да спасся. Колесов на своем заводе колокол отлил, подарил, а еще — лампу невиданную на земляном масле. Ее делать придумала барыня, что в нашей губернии живет. Еще сказал: барыня эта, раба Божия Эмилия, как раз тогда по льду проезжала и отрока вытащила, с другом. Заказал эту боярыню, рабу Божию Эмилию, вечно за здравие поминать. А еще у отца-эконома попросил для боярыни семена разных овощей и трав с нашего огорода. Барыня эта странная не только лампы невиданные делает, но и овощи заморские выращивает.
— А ей травы еще не послали?
— Нет, завтра Колесов за ними заедет.
— Надо отца Ираклия спросить, грузинца. Он любитель между трудом молитвенным на грядках повозиться. Травки разные выгоняет, с чудными названиями… Вроде бы травка простенькая, а если в щи покрошить — такая услада, что боишься в гортанобесие впасть. Кинза называется, и еще орех-трава, пажитник.
— Ну, от травки-то не впадешь. Спроси его,