Читать интересную книгу Послы - Генри Джеймс

По мере того как шли дни, Стрезер вновь и вновь обращался к мысли, что необходимо как можно скорее наладить связь с Вулетом — связь, быстрота которой обеспечивалась разве только телеграфом — результат воистину прекрасного желания все делать открыто и честно во избежание малейших ошибок. Никто не мог лучше Стрезера при надобности дать объяснения или с большей добросовестностью составить отчет, а то и доклад, но, вероятно, сама эта добросовестность служила причиной того, почему всякий раз, когда вокруг собирались тучи грядущих объяснений, у него замирало сердце. Он был великий мастер держать свое небо чистым. Возможно, он обладал особенно высоким понятием ясности, но несомненно полагал, что объяснить что-либо другому практически невозможно. Какие бы усилия тут ни прилагались — тщетно; жизнь на это, как правило, тратилась зря. Личные отношения были отношениями лишь тогда, когда люди полностью понимали друг друга, или — что даже лучше — не придавали этому значения. Ну а если придавали, жизнь превращалась в тяжелое бремя, а откупиться от него можно было единственным путем: охранять свое поле от сорняков заблуждений. Но сорняки разрастаются быстро, и состязаться с ними мог только трансатлантический кабель. Телеграфное агентство ежедневно подтверждало бы ему то, что в Вулете даже не обсуждалось. Он не был полностью уверен, что в результате утренней — вернее, вечерней — оценки кризисного положения ему не захочется ответить краткой депешей: «Свиделся с ним наконец — о Боже!», чем пускай на время, но облегчил бы душу. Подобные мысли постоянно донимали его. Донимали как возможность их там, в Вулете, подготовить — да, но к чему подготовить? Если бы он мог сделать это яснее и дешевле, он отстукал бы четыре слова: «Ужасно постарел — седые волосы». Почему-то именно эта черта в наружности Чэда приковывала его внимание те полчаса, что они молча сидели рядом, словно в ней заключалось гораздо больше, чем он мог выразить словами. Самое большее, что он мог выразить словами, было: «Неужели благодаря ему я вновь почувствую себя молодым!», что, право, уже заключало в себе очень многое. Если Стрезеру суждено было почувствовать себя молодым, то только потому, что Чэд должен был чувствовать себя постаревшим, а обремененный годами и убеленный сединами грешник никак не укладывался в составленную Стрезером схему.

Вопрос об истинных летах Чэдвика несомненно встал первым, как только по окончании спектакля оба они переместились в кафе на авеню де л’Опера. Мисс Гостри не замедлила проявить себя наилучшим образом, всячески им содействуя, — словно знала, что им нужно: немедленно куда-то пойти и поговорить. Стрезеру даже показалось, что она знает, о чем ему хочется говорить и как он рвется поскорее начать. Однако она не подавала и виду, напротив, делала вид, что идет навстречу желанию Уэймарша распространить на нее свою личную опеку до самого ее дома. Однако, сидя напротив Чэда за маленьким столиком в ярко освещенной зале, который тот, ни секунды не задумываясь, выбрал, четко и без труда выделив среди других, Стрезер вдруг подумал, что ей, должно быть, известно каждое их слово, как если бы, находясь за добрую милю оттуда в знакомой ему квартирке, она внимательно слушала и все улавливала. Он тут же подумал, что это ему очень по душе и он был бы рад, если бы миссис Ньюсем их тоже слышала и воспринимала. Самым главным сейчас для него было не потерять ни минуты, ни доли минуты, прорваться, ошеломить стремительным натиском. Только таким путем — возможно, неожиданной атакой — удастся предвосхитить преждевременную зрелость, только так его загнанное вглубь восхищение Парижем приоткроется во имя Чэда. Уже многое почерпнув у мисс Гостри, Стрезер как нельзя лучше знал, что Чэд держится с ним крайне настороженно, и это тем более побуждало его не тянуть время. К тому же желательно, чтобы с ним обращались как с человеком еще молодым, а кто же станет обращаться с ним как с молодым, если он не нанесет удар хотя бы раз. Пусть потом ему свяжут руки, зато будут помнить: ему за пятьдесят. Насколько это важно, он почувствовал даже прежде, чем они вышли из театра; им овладело сильное возбуждение, страх упустить свой шанс. Он еле сдерживал себя, чуть ли не готовый, нарушив приличия, начать разговор с Чэдом еще на улице; он сам себя разжигал, как впоследствии выразился, словно полагая, что если не воспользоваться открывшейся возможностью, второй уже не будет. И только когда они наконец разместились на ярко-красном диванчике перед мелкими французскими пивными стаканами и он произнес несколько слов, к нему пришла уверенность, что на этот раз он не упустит свой шанс.

Часть 4

VIII

— Я приехал, чтобы ты все порвал и немедленно вернулся со мною домой; так что сделай милость, обдумай, что я сказал, и, не мешкая, дай положительный ответ, — вот какие слова, не справляясь с дыханием, произнес Стрезер, когда после спектакля они с Чэдом остались наедине. Однако угнетающе эта тирада подействовала лишь на него самого. Чэд выслушал его в благосклонном молчании, с каким влиятельная особа внимает гонцу, который прибыл наконец с известием, пробежав добрую милю в пыли. Стрезер же, вытолкнув из себя заготовленную фразу, ощущал себя изнемогающим от усилий гонцом; он даже не был уверен, не выступил ли у него на лбу пот. Им владело такое чувство, будто ему надобно быть благодарным за тот взгляд, которым, пока он приходил в себя, дарили его глаза молодого человека. В этих глазах отражались — отражались и не без застенчивой доброты, — смятение и растерянность, охватившие нашего друга, и это, в свою очередь, внушало ему страх — страх, что Чэд, возможно, попросту «ведет игру» — игру во всем — из жалости к нему. Такого рода страх — всякий страх — неприятен. Впрочем, Стрезеру все здесь было неприятно: странно, как все неудачно складывается! Тем не менее это никоим образом не могло побудить его опустить руки. И уже в следующее мгновение он продолжал гладко и энергично, словно закрепляя достигнутый успех:

— Разумеется, если тебе будет угодно упорствовать, я окажусь в положении человека, который лезет в чужие дела. Но я знаю тебя и нередко возился с тобой, еще когда ты бегал в коротких штанишках. Да-да, в коротких штанишках, и как человек, занятый чужими делами, хорошо это помню, как, кстати, и то, что для своего возраста — я имею в виду то давнее время, когда мы впервые с тобой познакомились, — у тебя были на редкость крепкие ножки. Так вот, милый мой, мы хотим, чтобы ты поставил тут точку. Твоя мать решительно этого требует, и, кроме всего и сверх всего, у нее есть на это веские причины. Не думай, она действует не по моей подсказке; вряд ли тебе надо напоминать, что она не из тех, кого водят за руку. Причины есть, по моему мнению, тоже. Я говорю это не только как ее друг, но и твой. Я их не выдумал, не расчислил заранее, но вполне разбираюсь в них и, думается, смогу объяснить, что и почему — и тем самым, надеюсь, помогу тебе отдать им должное. Вот для чего, как видишь, я здесь. Тебе лучше сразу узнать худшее: придется немедленно рвать и немедленно ехать. По самонадеянности я полагал, что сумею подсластить пилюлю. Но, увы. Во всяком случае, поверь, я принимаю близко к сердцу твои дела. Принимал их уже тогда, когда готовился в путь, а теперь, когда вижу тебя, они стали мне еще ближе. Да, ты повзрослел и, как бы это поточнее сказать, стал куда менее управляем, но, насколько могу судить, такой ты тем паче и даже еще больше нас устраиваешь.

— Вы находите, я стал лучше? — прервал его, насколько помнилось Стрезеру, в этом месте Чэд.

Ему также помнилось — и еще некоторое время служило величайшим утешением, — что, как говорили в Вулете, «милостью неба» он как-никак сохранил присутствие духа, отрезав:

— Вот уж не знаю.

Какое-то время он и в самом деле тешил себя мыслью, что разговаривал с Чэдом предельно жестко. Что же до того, изменился ли Чэд к лучшему, то он положил себе ограничиться в этом вопросе замечанием о его внешности, и только; и, даже идя на этот компромисс, был крайне сух и сдержанности своей не скрывал. Однако не только его нравственному, но и, так сказать, эстетическому чувству пришлось за это в какой-то мере расплачиваться: Чэд несомненно — не седина ли, черт возьми, его так красила? — стал куда импозантнее, чем можно было ожидать. Это, однако, вполне соответствовало тому, что Стрезер сказал. Они вовсе не желали мешать его должному развитию, и их целям отнюдь не противоречило, если мальчик выглядел не только дерзким и буйным, каким часто бывал в недавнем прошлом. А ведь имелось достаточно данных, что в нем расцветут именно эти черты. Произнося свой монолог, Стрезер не вполне следил за тем, что говорил; он знал лишь, что держится основной нити, и с каждым следующим словом все крепче за нее цеплялся, а то, что его целых пять минут не прерывали, помогло ему добраться до конца. В течение месяца он беспрестанно перебирал в мыслях, что скажет Чэду при первой встрече, но в конце концов, кажется, ничего из приготовленного так и не сказал — все получилось совсем иначе.