– Я вас прекрасно понимаю, господин Паприкаки, – сказал Андрей с наивозможнейшей сердечностью. – Но вы же видите, в конце концов, что подборка вполне умеренная. Поймите, именно потому, что времена тяжелые, мы не можем поддакивать правительству. Именно потому, что грозит выступление деклассированных элементов и фермеров, мы должны сделать все, чтобы правительство взялось за ум. Мы исполняем свой долг, господин Паприкаки!
– Подборку я не подпишу, – тихо сказал Паприкаки.
Кэнси шепотом выматерился.
– Мы будем вынуждены выпустить газету без вашей санкции, – сказал Андрей.
– Очень хорошо, – сказал Паприкаки с тоской. – Очень мило. Просто очаровательно. На газету наложат штраф, а меня арестуют. И тираж арестуют. И вас тоже арестуют.
Андрей взял листок «Под знаменем Радикального возрождения» и помахал им перед носом цензора.
– А почему не арестовывают Фрица Гейгера? – спросил он. – Сколько цензоров этой газетки арестовано?
– Не знаю, – сказал Паприкаки с тихим отчаянием. – Какое мне до этого дело? И Гейгера когда-нибудь арестуют, допрыгается…
– Кэнси, – сказал Андрей. – Сколько у нас в кассе? На штраф хватит?
– Соберем между сотрудниками, – деловито сказал Кэнси и поднялся. – Я даю метранпажу команду начать тираж. Выкрутимся как-нибудь…
Он пошел к двери, цензор тоскливо смотрел ему вслед, вздыхал и сморкался.
– Сердца у вас нет… – бормотал он. – И ума нет. Молокососы…
На пороге Кэнси остановился.
– Андрей, – сказал он. – На твоем месте я бы все-таки сходил в мэрию и нажал там на все рычаги, какие только можно.
– Какие там рычаги… – мрачно проговорил Андрей.
Кэнси сейчас же вернулся к столу.
– Пойди к заместителю политконсультанта. В конце концов, он тоже русский. Ты же с ним водку пил.
– Я ему и морду бил, – сказал Андрей угрюмо.
– Ничего, он не обидчивый, – сказал Кэнси. – И потом, я точно знаю, что он берет.
– Кто в мэрии не берет? – сказал Андрей. – Разве в этом дело? – Он вздохнул. – Ладно, схожу. Может, узнаю что-нибудь… А с Паприкаки что будем делать? Он же сейчас звонить побежит… Побежите ведь, а?
– Побегу, – согласился Паприкаки без всякого энтузиазма.
– А я его сейчас свяжу и завалю за шкаф! – сказал Кэнси, сверкнув всеми зубами от удовольствия.
– Ну, зачем… – сказал Андрей. – Зачем это сразу: свяжу, завалю… Запри его в архиве, там телефона нет.
– Это будет насилие, – заметил Паприкаки с достоинством.
– А если вас арестуют, это не будет насилие?
– Так я же не возражаю! – сказал Паприкаки. – Я просто так… отметил…
– Иди, иди, Андрей, – сказал Кэнси нетерпеливо. – Я тут без тебя все сделаю, не беспокойся.
Андрей с кряхтением поднялся, волоча ноги, побрел к вешалке, взял плащ. Берет куда-то запропастился, он поискал внизу, среди каких-то галош, забытых посетителями в старые добрые времена, не нашел, матюкнулся и вышел в приемную. Худосочная секретарша вскинула на него испуганные серенькие глазки. Шлюшка задрипанная. Как ее звать-то?..
– Я в мэрию, – мрачно сказал он.
В редакции все шло вроде бы как обычно. Орал кто-то по телефону, писал кто-то, примостившись с краю стола, кто-то рассматривал мокрые фотографии, кто-то пил кофе, метались мальчишки-курьеры с папками и бумагами, было накурено, намусорено, заведующий литературным отделом, феноменальный осел в золотом пенсне, бывший чертежник из какого-то квазигосударства наподобие Андорры, высокопарно вещал тоскующему автору: «Вы здесь где-то переусердствовали, где-то не хватило у вас чувства меры, материал оказался крепче вас и лабильнее…» «Ногой, ногой, ногой», – думал Андрей, проходя. Ему вдруг вспомнилось, как все это было мило его сердцу, как ново, увлекательно, – совсем недавно! – казалось таким перспективным, нужным, важным… «Шеф, одну минутку», – крикнул ему Денни Ли, завотделом писем, и устремился было следом, но Андрей, не оборачиваясь, только отмахнулся назад. «Ногой, ногой, ногой…»
Выйдя из подъезда, он остановился и поднял воротник плаща. По улице по-прежнему грохотали телеги – и все в одну сторону, к центру города, к мэрии. Андрей засунул руки поглубже в карманы и, ссутулившись, двинулся в том же направлении. Минуты через две он заметил, что идет рядом с чудовищной колымагой с колесами в человеческий рост. Колымагу влекли два гигантских битюга, притомившихся, видно, с дальней дороги. Поклажи в колымаге видно не было за высокими дощатыми бортами, зато хорошо был виден возница на передке – даже не столько сам возница, сколько его колоссальный брезентовый плащ с треугольным капюшоном. От самого возницы усматривалась только борода, торчащая вперед, и сквозь скрип колес и перестук копыт слышались издаваемые им непонятные звуки: то ли он лошадей своих ободрял, то ли лишние газы выпускал по деревенскому простодушию.
И этот в город, думал Андрей. Зачем? Что им тут всем нужно? Хлеба они здесь не достанут, да и не нужен им хлеб, есть у них хлеб. И вообще все у них есть, не то что у нас, у горожан. Даже оружие есть. Неужели действительно хотят устроить резню, махновщину? Может быть. Только какая им от этого польза? По квартирам шарпать?.. Ничего не понятно.
Он вспомнил интервью с фермерами, и как Кэнси был этим интервью разочарован, хотя сам же его и брал – опросил чуть ли не полсотни мужиков на площади перед мэрией. «А как народ, так и мы»; «Надоело, понимаешь, на болотах сидеть, дай, думаю, съезжу…»; «И не говорите, господин хороший, чего народ прет, куда прет, зачем? Сами удивляемся…»; «Ну, вижу я – все в город. И я – в город. Что я – рыжий, что ли?»; «…Автомат-то? А как же нам без автомата? У нас без автомата шагу ступить нельзя…»; «…Вышел это я утром коров доить, гляжу – едут. Семка Костылин едет, Жак-Француз едет, этот, как его… ах, ядрит твою, все время я его забываю, за Вшивым Бугром живет… тоже едет! Я спрашиваю, ребята, мол, куда? Да вот, говорят, солнца седьмой день нету, надо бы в город съездить…»; «А вы у начальства спросите. Начальство – оно все знает…»; «Так говорили же, что трактора автоматические давать будут! Чтобы самому дома сидеть, поясницу чесать, а он бы за тебя чтобы работал… Третий год обещают…».
Уклончиво, смутно, неясно. Зловеще. То ли они просто хитрят, то ли сбивает их в кучу какой-то инстинкт, а может быть, и организация какая-нибудь тайная, хорошо замаскированная… Тогда что же – Жакерия? Антоновщина?.. В чем-то их понять можно: солнца нет двенадцатый день, урожай гибнет, что будет – неясно. Вот их и сорвало с насиженных мест…
Андрей миновал небольшую тихую очередь в мясной магазин, потом другую – в хлебный. Стояли в основном женщины, у многих на рукавах были почему-то белые повязки. Андрей, конечно, сразу вспомнил про Варфоломеевскую ночь и тут же подумал, что на самом деле сейчас не ночь, а день, час дня, а лавки до сих пор закрыты. На углу, под неоновой вывеской ночного кафе «Квисисана», кучкой стояли трое полицейских. Вид у них был какой-то странный – неуверенный, что ли? Андрей замедлил шаг, прислушиваясь.
– Что ж нам теперь, в драку лезть прикажете? Так их больше раза в два…
– А пойдем и так и доложим: не пройти туда, и все тут.
– А он скажет: «Как это не пройти? Вы – полиция».
– Ну полиция, ну и что? Мы полиция, а они – милиция…
Милиция еще какая-то, подумал Андрей, проходя. Не знаю я никакой милиции… Он миновал еще одну очередь, свернул на Главную. Впереди уже виднелись яркие ртутные фонари Центральной площади, обширное пространство которой все было занято чем-то серым, шевелящимся, окутанным не то паром, не то дымом, но тут его остановили.
Рослый молодой человек, собственно, юнец даже, переросток, в плоской кепке с козырьком, надвинутым на самые глаза, заступил дорогу и спросил негромко:
– Вы куда, сударь?
Руки он держал под бока, на обоих рукавах у него были белые повязки, а у стены позади него стояло еще несколько человек самого разнообразного вида, и все тоже с белыми повязками на рукавах.
Краем глаза Андрей заметил, что дядек в брезентовом плаще проследовал дальше со своей колымагой беспрепятственно.