Читать интересную книгу Синий Шихан (Роман 1) - Павел Федоров

- Ну вот, мать, встречай дорогого счастливца. Митрий Александрыч теперь человек почтенный, богатый, делает нам честь: за нашу дочь сватается. Но люди мы свои, друг друга отлично знаем. Митрий правильно сделал, что сначала один пришел... Лучше самим поговорить, чтобы люди потом меньше языки чесали, что да как. Пусть невеста скажет свое слово, а потом мать свое, а мое мнение вы давно знаете. Я, как родитель, могу только совет дать, а послушает аль нет - ее дело...

В горнице стало так тихо, что слышно было, как часто задышала Анна Степановна, теребя руками выпачканный в муке передник. Маринка, перевив на груди смуглые руки с засученными рукавами, удивленно смотрела на разительно переменившегося Митьку. В щегольски сшитом казачьем чекмене, с рыжими завитушками на висках, на которых искрились сквозь окно золотистые лучи вечернего солнца, жених был как-то по-новому чист и свеж, даже привлекателен. Серые телячьи глаза с откровенной покорностью уставились на Маринку, ждали ласкового слова или взгляда, как бычок ждет пучка травы или корочку хлеба... Девушка чувствовала это и стыдливо улыбалась. От такой улыбки у Митьки дрогнуло сердце. Еще вчера, в толпе, он смотрел на эти розовые цветочки на синем платье и черные глаза, похожие на две спелые смородины. Тогда же, на площади, Митька переменил свое решение насчет Олимпиады...

Как ни далека была Маринка от мысли о замужестве, она все же смутилась. Смущала ее не только Митькина внешность, но и необычайная перемена в его судьбе. Еще совсем недавно, зимой, Маринка могла с озорством нахлобучить ему на лоб папаху, подставить ногу, запустить в него снежком, похохотать, наблюдая, как он барахтается в снегу. А сейчас он сидел в горнице, положив ногу на ногу, выставляя как напоказ сапоги с лакированными голенищами, и ждал ответа: захочет ли она стать его женой и пойти под венец. Странно было все это и вовсе не смешно... Неожиданное появление Митьки в станице, волшебное, словно в сказке, богатство, черные со злыми глазами рысаки, коляска на резиновых шинах, до буйства разгульный праздник сразу же после унылого колокольного перезвона - все это перевернуло в душе Маринки прежние чувства и мысли.

Что же ей ответить?.. Она сидела, опустив голову, и лишь изредка вскидывала глаза на присмиревшего жениха, которому надо было что-то сказать. Все молчали и ждали ее ответа.

На мгновение Петру Николаевичу показалось, что дочка кивнет сейчас головой... Ослепительное счастье Степановых могло вскружить голову кому угодно.

Анна Степановна, плотно поджав губы, тоже притихла. "Неужели запах золота и ей по сердцу?" - внезапно подумал Петр Николаевич.

- А вы, мама?.. Что молчите? Скажите хоть свое слово, - задыхаясь от волнения, тихо попросила Маринка.

- Я тебе потом... одной скажу... А сейчас, как отец, как сама решишь...

Сцена для всех была напряженной и тягостной.

- Ты сама скажи, сама! Я для тебя полпуда золота не пожалею! брякнул совсем обалдевший Митька и, закрыв глаза, махнул рукой.

- Ладно, мама, - перебила Маринка. - Дай мне ответ Сказать... Значит, приготовил полпуда золота? - насмешливо прищурив глаза, спросила Маринка.

- Да что об ефтом толковать! - широко взмахнув руками, проговорил Митька.

- Ладно! - решительно кивнула Маринка. Над ее черными, нахмуренными бровями образовались две сердитые морщинки. - Ладно, - повторила она, пойду за тебя, Митя, замуж!.. Только при одном уговоре...

- Ну вот! Совсем другое дело! Да для тебя все, что хошь, исполню! крикнул Митька и вскочил со скамейки.

Петр Николаевич склонил голову и не мог сразу понять, как могло случиться, что его любимая дочь так быстро, не посоветовавшись с родителями, дала свое согласие.

Анна Степановна хотела что-то сказать, но Маринка так посмотрела на мать, что у той словно онемел язык.

- Погоди, Митя, не торопись... Выслушай, какой будет уговор...

- Какой там уговор! Мы теперь все можем! - восторженно выкрикнул Митька. - Говори и проси, что хошь!

- А если ты не сможешь исполнить?

- Я сказал, что все могу!

- А может, тебе не понравится и ты рассердишься?

- Только один раз на тебя сердился, когда в снег толкнула. Хотел даже ворота вымазать дегтем. Уж чего теперь... Можно признаться, - сболтнул Митька, считая, что дело его уладилось.

- Вот видишь, какой ты злопамятный... Значит, можешь и сейчас рассердиться?

- Говори, говори! Ей-богу, не обижусь! Все можешь просить. Это мое веское слово!

- Ладно, поверю... А уговор мой вот какой: когда мы поедем венчаться, ты должен сделать так, чтобы у тебя не было на лице ни одной конопатины...

На губах девушки играла злая, лукавая улыбка. Покручивая ус, Петр Николаевич отвернулся и облегченно вздохнул. Глядя на дочь, Анна Степановна укоризненно качала головой: как могла придумать такое озорство ее дочь, да еще в такой момент?

- Зачем смеетесь, Марина Петровна? - Кровь прилила к Митькиному лицу, а обветренный и облупившийся нос побелел, отчего еще ярче обозначились веснушки.

- Я, Митенька, не смеюсь. Добра тебе желаю, чтобы люди не надсмеялись над тобой... Да и надо мной тоже...

Петр Николаевич, облокотившись о стол, молчал. Он желал теперь только одного: чтобы Митька скорее ушел.

- Не сумлевайтесь, - дрожащим голосом говорил Митька. - В нашем-то положении мы и купецкую дочь можем высватать, не гордитесь... Прощевайте покедова!

Нахлобучив на голову фуражку, Митька бросился из избы вон, хлопнув дверью. Очутившись на улице, с минуту растерянно стоял на одном месте и тер ладонью горячую щеку. Никогда он не думал, что так скандально закончится его сватовство. Хорошо, дома никому не сказал, что отправился добывать себе невесту: Ивашка житья бы не дал, засмеял. Вдруг, о чем-то вспомнив, круто повернувшись, снова забежал в сени. Войдя в комнату скорыми шагами, он схватил забытый на подоконнике сверток, прилаживая его под мышку, вызывающе сказал:

- Гостинец не потребовался... Может, спонадобится в другом месте. Здеся сережки-то почище буяновских будут...

Гостинец на самом деле понадобился очень скоро. Сумерками, плотно прижимая локтем объемистый сверток, он, крадучись, вошел в калитку Олимпиады Лучевниковой и тихонько постучал в окошко.

Накинув на плечи ажурную, белую, как пена, оренбургскую шаль, скрестив на груди руки, Олимпиада удивленно и радостно смотрела на гостя. Митька шагнул к ней и ткнулся носом и губами в гладенький на голове пробор.

Осмотрев подарки: кашемировую с цветами шаль, золотые сережки, раскупорили бутылку и сели за стол. Выпив подряд два стакана сладкой настойки, выразительно посматривая на Олимпиаду, Митька по-хозяйски сказал:

- Я, слышь, сегодня уж тут останусь... Ты перинку-то помягчей взбей... Слышь?

- Что ты, Митя! - замялась Олимпиада.

- А то, что ты ефти "фу-ты ну-ты" брось!.. Я ить не титешный, чтоб меня гулькать да в зыбку укладывать...

Митька повертел пальцами над розовым оттопыренным ухом, вытянув ногу, стал стаскивать тускло блестевший при свете керосиновой лампы лакированный сапог; тот скрипел и плохо поддавался.

- Пособи-ка, слышь, Липочка, а?

- Да слышу... - Она с полминуты постояла в нерешительности, а потом, склонив плотную фигуру, неумело потянула за сапог.

За стеной прокричал ранний петух, и в маленьких окнах погас свет.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

К роднику Матвей Никитич подъехал в полдень и, не узнав изменившейся местности, оторопело придержал коня. Все русло речушки, до ближайших увалов, наполовину было обнесено дощатым забором. Через доски виднелись недавно построенные балаганчики. На склоне крутого бугра, невдалеке от родника, прилепились сложенные из камня лачужки, крытые свежим дерном; всюду мельтешил пестро одетый рабочий люд, строились новые домишки.

Слышался стук топоров, визг пил, на буграх паслись бараны и коровы, отовсюду доносились голоса людей и плач ребятишек. Здесь, как почувствовал Матвей Никитич, над человеческими душами уже властвовал волшебный металл, который так предательски сверкнул ему, потряс душу, а потом поверг чуть ли не в пучину банкротства. Все исчезло за дощатым забором, даже незаборонованные пласты вековечной целины, вспаханные под просо. Не знал еще Буянов, что по станицам шел слух, будто бы ходила по этим пластам старуха Степанова и собирала в мучное сито золотые самородки, как гальку. Однажды будто бы набрала столько, что не смогла донести до стана... Не знал Матвей Никитич и того, что в оврагах Синего Шихана вода тысячи лет разрушала золотоносные жилы. Золото отлагалось вместе с кварцем, галькою, песком, как в сейфах; оседал золотой песок в трещинах шиханских колчеданов, среди плитняка на дне водомоин и оврагов.

И если бы Матвей Никитич видел, как Митька извлекал самородок весом свыше тридцати фунтов, то, наверное, его хватила бы кондрашка... Степановы брали богатейшее подъемное золото, не подозревая, что самые богатые россыпи где-то рядом, никому не ведомые, нетронутые, таятся в буграх. Только вчера в неглубокой еще Родниковской шахте после взрыва управляющий Тарас Суханов не выпускал из шахтенки рабочих свыше суток. Такого челноковского золота и обилия самородков старый старатель Суханов не видел даже на Ленских приисках в далекой Сибири. Столько было здесь снято золота, что управляющий запретил обыскивать рабочих, отпускал их прямо домой и велел отдыхать. Значит, для всех хватило... Чтобы хоть немножко успокоиться, Буянов остановился под бугром, достал из переметной сумы бутылку с водкой, жадно выпил несколько больших глотков, подтянул усталому коню подпруги, снова сел в седло и поехал к видневшимся неподалеку воротам. Когда Матвей Никитич подъехал ближе, огромный желтый волкодав зарычал и, гремя цепью, бросился навстречу. Собаку сдерживал молодой киргиз, широколицый и чумазый. Вместе с собаками его уступил Степановым богатый скотовод Жумагул. В одной руке киргизенок держал цепь, на которой дергался и зло лаял пес, в другой - старое, длинноствольное ружье.