Все здесь неправильно. Не хватает силы. Не хватает цельности.
Даже света.
Даже мне.
Я никогда не думала, как много значит небо, пока его у меня не отобрали.
Вокруг — только стены.
Я просто сменила один ящик на другой.
20
Старший
Спускаясь в лифте на криоуровень, мы со Старейшиной не разговариваем. В частности, мы не разговариваем о том, что сигнализация на столе на четвертом этаже лежит разобранная и разбитая, а все ее внутренности разбросаны по полу. Сломанная. Бесполезная.
Дверь открывается — на уровне уже горит свет.
— Сюда! — зовет голос Дока.
Старейшина шагает очень широко, хоть и хромая, и я едва успеваю следом за ним по проходу меж рядов пронумерованных дверей. Пытаюсь отыскать глазами номер сорок два, но мы идем слишком быстро — чтобы найти его, причлось бы остановиться.
За углом начинается проход с номерами семьдесят пять — сто.
Она дверца открыта. К ней подставлен стол, на нем лежит криоконтейнер. Рядом, склонившись над контейнером, спиной к нам стоит Док, но, хотя за ним мало что можно разглядеть, ясно, что случилось что-то нехорошее.
Старейшина решительно шагает вперед.
Я колеблюсь.
В контейнере, в жидкости с голубыми искорками, плавает человек. Он мертв. Руки его согнуты, пальцы скрючены, и мне ясно — он пытался выбраться из ящика, пока таял криораствор. Я знаю это точно, потому что глаза его распахнуты, рот широко раскрыт, лицо исказилось яростью и отчаянием. На полу под ним — лужа мерцающей голубым жидкости, на неестественно бледной шее — красные пятна.
Старейшина с Доком вместе поднимают крышку. Мертвец всплывает на поверхность: теперь его пальцы, нос и колени торчат из раствора.
— Кто это? — спрашиваю я.
— Номер сто. Последний контейнер в ряду, последний замороженный.
Мне это ничего не говорит, но Старейшина ахает. Док понимающе кивает ему.
Голова мертвеца вдруг шевелится, и я испуганно отскакиваю. Но это всего лишь Док тянет за трубки, торчащие у него изо рта. С каждым рывком тело сильно дергается. Жидкость из ящика выплескивается на пол. Я отступаю, но брызги все равно попадают мне на ботинки. Подойдя к столу в конце прохода, я беру в руки пленку Дока и провожу пальцем по краю, чтобы включить ее. Экран загорается. Нажимаю на панель сканера, и на нем появляется: «Степень доступа — Старшая. Полный доступ разрешен». Экран заполняется ярлыками, папками, записями. Мне нужен номер сто, и, после нескольких попыток, я нахожу: вот оно — личное дело мертвеца.
Имя: Уильям Робертсон
Номер: 100
Должность: специалист по командованию
Статус: первостепенен при организации наступления
Предшествующий опыт: американская морская пехота, действительная военная служба в период войны…
Старейшина вырывает пленку у меня из рук. Гасит экран касанием пальца.
— Не отвлекайся, — рычит он, указывая головой в сторону Дока, который наконец-то заканчивает вынимать трубки. Изо рта мертвеца появляется маленькая электрическая панель, и он снова погружается в криораствор.
— И? — спрашивает Старейшина. — Это был сбой? Опять?
— Минуту. — Док нагибается над ящиком с электроникой. Нажимает кнопку, и в нем открывается панель. Он достает оттуда какую-то круглую маленькую железку и кладет себе на кончик пальца. Старейшина подает Доку отобранную у меня пленку, и Док вставляет туда чип.
— И?
— Его отключили, — глухо произносит Док.
— Отключили?
— В каком смысле? — спрашиваю я.
— Вот, — Док указывает на черный ящик с лампочкой в головах стеклянного контейнера. Она мигает красным. — Кто-то открыл ящик и повернул выключатель. — Он бросает взгляд на Старейшину. — У этого кого-то есть доступ.
— Он это сделал нарочно? — спрашиваю я, и так уже догадываясь.
Док смотрит в мою сторону, и я очень надеюсь, что ярость в его взгляде не направлена на меня.
— Кто-то спустился сюда. Открыл дверцу. Повернул выключатель. А потом ушел и оставил криораствор таять, оставил человека в контейнере медленно оживать, а потом медленно умирать, захлебнувшись криораствором.
Мне хочется отвести взгляд от Дока, но только куда? К Старейшине, за каменным лицом которого бушует гнев? Или к мертвецу, чьи немигающие глаза мерцают под водой с голубыми искрами?
— Зачем они это сделали? — спрашиваю я.
— Кто мог это сделать? — спрашивает Старейшина. Его глубокий голос гудит у меня за спиной, словно рев лабораторной центрифуги.
— Мало кто знает об этом уровне, — говорит Док, отворачиваясь, и у меня на глазах лицо его превращается в маску ученого, холодную и расчетливую, ту, что он носит, когда ставит диагноз сумасшедшим в Палате. — Мы, — окидывает взглядом меня, потом Старейшину. — И еще несколько ученых. Те, кто работал в… — Он осекается, смотрит на меня. — …в другой лаборатории. Они, конечно, знают.
В другой лаборатории? Впиваюсь взглядом в Дока. Сдержавшись, не произношу вслух — сейчас нужно следить за тем, что говоришь, иначе они вообще ничего не расскажут.
— Зачем? — вместо этого спрашиваю я. — Неважно, кто что знает — зачем кому-то это делать? Зачем намеренно убивать замороженного человека?
Молчание.
А потом:
— Причина не имеет значения. Главное, найти того, кто это сделал… и убрать это отсюда, — в ледяном голосе Старейшины звучит что-то ужасное.
— Но…
Док встает между нами и отводит Старейшину на несколько шагов.
— Поклянись, — шипит он, — поклянись, что это не какое-нибудь извращенное испытание для Старшего.
Старейшина смотрит на Дока со смесью изумления и отвращения, словно его оскорбляет даже само предположение.
Но ответа не дает.
— Нужно избавиться от этого, — говорит Старейшина мне и, минуя Дока, направляется к щеколде у стола, которую я сначала не заметил.
Он отсоединяет стол от дверцы, за которой лежал контейнер мертвеца, и везет его вдоль прохода. Криораствор плещется в такт шагам, выливаясь на пол мерцающими пузырями. За звуком шагов Старейшины я различаю тихое «тум, шшш, тум» — смягченный жидкостью стук тела, бьющегося о стекло.
— Идем, — зовет Док. Мы движемся по мокрому следу, словно по хлебным крошкам из сказки, которую люди Сол-Земли рассказывали своим детям.
Ряды и ряды маленьких дверей. Три ряда узких железных шкафчиков с нехитрыми кодовыми замками. Несколько столов, покрытых бумагами и схемами. Потом коридор. А в конце коридора — дверь шлюза, толстая, металлическая, окрашенная в тускло-желтый цвет, с выгнутым окном-иллюминатором посередине.
Замок на двери старый — не сенсорная панель, а клавиатура. Наверное, ей столько же лет, сколько кораблю — мы за эти годы много чего усовершенствовали. Старейшина вводит код. Запомнить его нетрудно: «Годспид».
Старейшина открывает дверь и вталкивает стол внутрь.
— Ты что… — начинаю я, но Старейшина уже поднял край стола и сбросил на пол стеклянный гроб вместе с телом. Мистер Уильям Робертсон, номер сто, качнулся, когда из контейнера выплеснулась жидкость, и перегнулся через край в неудобной позе — будь он жив, было бы больно. Распахнутые глаза уставились в потолок, обе руки скрючены на полу.
Старейшина втаскивает меня назад в коридор и захлопывает за собой дверь.
— Ты что делаешь? — повторяю я.
Он нажимает кнопку на клавиатуре — большую, красную, без подписи.
Через стекло иллюминатора видно, как открывается дверь с противоположной стороны и мистер Уильям Робертсон, номер сто, улетает наружу, к звездам. Я вижу их — звезды — настоящие звезды, миллионы светящихся точек, словно блестки, рассыпанные ребенком. После такого лампочкам-фальшивкам меня уже никогда не обмануть.
Эти звезды, настоящие звезды, прекраснее всего на свете. Они заставляют верить, что где-то за стенами корабля простирается целый мир.
И на одно короткое мгновение я завидую мистеру Уильяму Робертсону, номер сто, плывущему теперь в море звезд.