Эванс был чрезвычайно близорук и фактически ничего не видел на расстоянии вытянутой руки, однако из тщеславия отказывался носить очки. Когда бывал на раскопках, он, не видя почвы под ногами, передвигался ощупью, с помощью трости. Зато вблизи его голубые глаза видели все необычайно зорко, и нередко он замечал детали, ускользавшие от других.
Артур Эванс был человек умный, тонкий и терпеливый. Со времен шлимановских раскопок его снедало желание сделать открытие сходного масштаба и тем придать своей праздной жизни значение, какого она дотоле не имела. После смерти жены он отправился на Крит и южнее столичного города Кандии, на зараженном малярией холме Кефала, где издавна предполагали поселение бронзового века Кносс, всеми правдами и неправдами сумел за шесть лет скупить все овечьи пастбища и оливковые рощи.
А затем, получив наконец все разрешения на раскопки, утром в пятницу 23 марта 1900 года он выехал из города на осле к той таверне, возле которой его ждали несколько сотен женщин и мужчин всех возрастов, и нанял тридцать два человека в качестве землекопов, лопаточников, носильщиков и мойщиц. Потом он снабдил их инструментом для ведения раскопок и промывки и повел в оливковые рощи с твердой целью найти там высокоразвитую древнюю европейскую культуру, сравнимую с культурой фараонов и шумеров.
И Эванс нашел, поскольку совершенно точно знал, что ищет.
После нескольких дней не слишком продуктивных пробных раскопок он отправил рабочих на вершину небольшого холма, поднимавшегося посредине равнины. Там обнаружилось множество доисторических стен, в странном порядке они тянулись то параллельно, то под прямым углом и очень близко, почти вплотную друг к другу на площади нескольких гектаров. Артур Эванс сразу понял, что перед ним: лабиринт царя Миноса, родного сына Зевса и Европы, лабиринт, где Тесей убил пожирающего людей Минотавра и благодаря красному шерстяному клубку царевны Ариадны сумел найти выход. Когда же затем у подножия одной из стен открылась большая чаша для воды, Эванс отождествил ее с ванной Ариадны. А найдя в одном из помещений вытесанное из камня кресло с высокой, вделанной в стену спинкой, Артур Эванс ни на миг не усомнился, что перед ним трон царя Миноса.
Конечно же это были домыслы в чистейшей шлимановской традиции, ведь, если разобраться, трон был просто каменным креслом четырехтысячелетней давности, а водная чаша – просто чашей, да и о стенах, по правде говоря, можно было разве что сказать, что они состояли из грубо обтесанных камней и в совокупности образовывали скопление из тысяч маленьких помещений, которые до того, как четыре тысячи лет назад их разрушило землетрясение, служили неведомому народу для неведомых целей.
Но из земли между стенами рабочие извлекали находки, превосходившие все ожидания: в решетах обнаруживалось множество изысканной керамики, а также украшения и печати тонкой работы, каменные и медные сосуды для воды, филигранные фигурки из слоновой кости, вдобавок сотни глиняных табличек с письменами на неведомом языке, которые Эванс трактовал как первые законодательные тексты на европейской почве. Самым же важным из всех открытий было вот что: стены Кносса сверху донизу покрывала многоцветная фресковая живопись, которой свидетельствовала о себе богатая и оптимистичная культура – Эванс назвал ее минойской.
Отдельные фрагменты расписной штукатурки еще держались на стенах, но сотни и тысячи обломков отвалились и, сияя красками, лежали в земле, откуда рабочие выкапывали их лопатами и отправляли в решета. На одних фрагментах виднелись человеческие руки, ноги и уши или геометрически размещенные линии, розы и папоротники, на других – бычьи рога, павлины и фазаны, обезьяньи хвосты, собаки, оливковые деревья или парусные корабли. Иные обломки были величиной с суповую тарелку, другие – маленькие, с ноготь, и беспорядочно разбросаны повсюду, теперь же, когда эти обломки откопали, ничто не защищало их от воздействия атмосферы, от сапог рабочих или козьих копыт. Чтобы находки не рассыпались пылью, было необходимо спешно укрыть их в безопасном месте, очистить и соединить. А такую задачу – Артур Эванс это знал – мог решить Эмиль Жильерон, и никто другой.
Получив приглашение от богатого англичанина, Жильерон, должно быть, бросил в Афинах все дела. Рейс пакетботом из Пирея в Кандию при хорошей погоде продолжался полтора дня, поездка в деревянном седле на муле от гавани в Кносс – полтора часа. Десятого апреля 1900 года Артур Эванс записал в блокноте, что Жильерон прибыл на раскопки и тотчас начал сортировать фрагменты.
На это стоило бы посмотреть. В те дни дул нот, мягкий, теплый южный ветер, который несет из-за моря песок Ливийской пустыни, по пути насыщается влагой и придает критскому небу неприятный желтый цвет. Можно представить себе двоих мужчин в оливковой роще, они стоят, обливаясь потом, в тени большого брезентового навеса у широкого стола и, как школьники за игрой в мозаику, с увлечением передвигают так и сяк четырехтысячелетние фрагменты, прикладывают лазурные кусочки к лазурным, а ярко-красные – к ярко-красным и победоносно жмут друг другу руки, когда кусочки в точности подходят один к другому. Но такие удачи случались редко, маленькие связные островки всегда оказывались окружены большими пространствами зияющей пустоты. А поскольку человек по природе своей мысленно не терпит пустоты, уже в скором времени Эванс и Жильерон начали строить предположения насчет того, что некогда находилось в пробелах между кусочками, где сейчас видны лишь доски стола.
Этого нам никогда не узнать, сказал Жильерон, такие разговоры были ему хорошо знакомы, и он теперь воспользовался случаем выяснить душевную механику своего нового работодателя.
Конечно, нет, сказал Эванс. Но просто удовольствоваться фрагментами, лежащими сейчас перед нами, очень уж убого. Они же почти ничего не говорят, вы согласны?
Увы, так оно и есть, сказал Жильерон.
И ведь не надо обладать буйной фантазией, чтобы дорисовать себе тут и там, как продолжался рисунок.
Разумеется.
Например, у нас есть колено, а значит, продолжением наверняка были бедро и ступня, верно? А с противоположной стороны, весьма вероятно, прошу прощения, находился зад. И если на заднем плане стоят восемь пальм, не будет ошибкой при необходимости удлинить их вереницу до девяти и десяти. Как вы считаете?
Я прекрасно понимаю, сказал Жильерон. Всегда можно немножко пофантазировать, в конце концов мир имеет свою логику. Замечу только, что с чисто научной точки зрения того, чего нет, быть не должно. Наука, как вы знаете, принимает в расчет только факты.
Ах, наука с ее фактами, сказал Эванс. В ней тоже полно пробелов.
Разумеется, сказал Жильерон. Но она обязана заявлять об этих пробелах и жить с ними, пока они существуют.
Наоборот! – воскликнул Эванс. Как раз ученые первыми и приправляют свои неполные знания мечтами… не могут не приправлять! А уж археологи и историки вообще ничего бы не смогли рассказать, если бы строго придерживались эмпирических данных. Вся наука – это рассказ, она перескакивает от факта к факту через пробелы в знаниях. Факты суть мельчайшие неделимые частицы науки, и между ними зияют вселенные пустоты. Или вам известен хоть один ученый, способный при истолковании своих фактов обойтись без метафизики?
Нет, не известен, согласился Жильерон.
А знаете, что останется от науки, если она будет строго держаться фактов и ничего не домысливать?
Мало что.
Вовсе ничего. Тупое перебирание фактов. Ничего, кроме убогого перебирания мертвых фактов.
Тут вы, пожалуй, правы, сказал Жильерон.
Вот видите, оттого-то мы обязаны заполнить пробелы. Человеческое знание всегда фрагментарно, такова наша судьба. В конечном счете именно поэтому в наших сердцах живут вера, любовь и надежда – чтобы мы могли соединять меж собой обрывки наших знаний и верить, что все это имеет смысл. Вы так не считаете?
Совершенно с вами согласен, сказал Эмиль Жильерон, он уже вполне понимал нового работодателя и теперь хотел только выяснить, какие образы носил в своей душе Артур Эванс.