А про Брюса не сказано ни слова!
Посоветовались они между собой и решили: ослушаться — только гнев на себя навлечь еще до начала пути на Индигирку, наушники сообщат все были и небылицы, и государыня по недомыслию своему начнет препоны ставить. А лучше исполнить ее волю и заодно узнать молву, что при дворе бродит. Надумали так, но у обоих сомнения остались, не случится ли чего непредвиденного. Больно уж властное послание, без слов ласковых, обыкновенно присущих Марте Скавронской, когда она обращается к любимчикам покойного императора.
Пришли они к Тренке в чум и спрашивают, как лучше поступить. Югагиры же сидят возле костра, молчаливые, отстраненные, глядят в огонь и бороды свои теребят.
— Ступайте, а я нагадаю, чему быть должно, — сказал наконец Тренка.
Проходит день, ночь, капитан с графом уж места себе не находят: ежели ехать в Петербург, то в сей же час, иначе на обратном пути можно угодить в распутицу, когда ни на санях, ни на колесах, да и реки вскроются.
Тут является югагир мрачный и сообщает Головину:
— Не хотел открывать тебе грядущего, да придется. Ибо по воле твоей ныне все и сотворится.
А должно было все сотворяться по воле Брюса, поэтому он обиженно насторожился.
— Говори!
— Гулящая женка, что на престоле сидит, женить тебя вздумала, боярин. И сговорила конюха отдать за тебя его дочь.
— Какого конюха? — Капитан с Брюсом недоуменно переглянулись.
— Имени его не ведаю, но сей холоп ныне самый близкий при ней и всячески ею обласканный. Оба племени беспородного, а величают себя — один «светлейший князь», другая и вовсе «царица»…
— Меншиков?!.
— Ежели из простолюдинов, знать он.
— Верно, батюшка его конюхом служил! — вспомнил граф. — И что же, коль Иван Арсентьевич поедет, свадьбе с Марией быть?
— Не токмо свадьбе быть…
А Ивашка вспомнил семью Прончищевых и говорит:
— Не поеду в Петербург. Петр Алексеевич хоть и велел Меншикову дочь за меня отдать, но жениться на ней не стану.
— Добро ли царя ослушаться, боярин?
— Жена мне нужна такая, чтоб можно было с собою в кругосветное путешествие взять. А Мария избалованная, вздорная и привыкла, чтоб прихоти ее исполняли. На что мне такая?
Графу показалось, Головина сомнения мучают, и потому вздумал их развеять:
— Неправду ты нагадал, Тренка! Меншиков ныне в фаворе и вряд ли выдаст дочь за капитана. Теперь он станет выгоды своей искать.
Тренка словно и не услышал его, а бороду в кулак собрал и слепые глаза на капитана уставил.
— Не спеши отрекаться, подумай, дабы не сожалеть потом. Женишься на дочери конюха — возвысишься. Вкупе с тестем своим править станешь.
Ивашка встряхнулся.
— На что мне возвышаться? Так довольно поднялся, и скучно сделалось… Не поеду.
— Не повернешь вспять?
— Слово мое верно.
— Добро. А теперь скажу, что стало бы, кабы не отрекся…
— И слышать не желаю!
— Твоя воля, боярин, — согласился Тренка. — Тогда я товарищей своих вперед отправлю, на Индигирку-реку. Пускай принесут Осколу радостную весть. И пускай он встречь нам идет. Коль дурного ничего не сотворится, в устье Енисея сойдемся. А ныне дождемся полой воды да и отчалим.
— Кто же станет дорогу показывать? — вмешался граф. — Оставь хоть одного!
— Я и стану показывать.
— Ты же слепой! Самому поводырь нужен!
— Вот мои глаза! — югагир указал на Головина. — Я чую, что видит сей боярин. А через него поведу хоть по воде, хоть по суху.
Товарищи его в тот же час кушаки затянули, топоры за опояску, котомки за спины и подались вдоль Сухоны — сговорено у них было, а посольство осталось ждать, когда река вскроется.
Весна же выдалась поздняя и долгая, лед давно посинел, вспух и от берегов оторвался, однако ночные морозы сковывали вольный ток полых вод — лишь к полудню отпускало, перелетная утица едва могла напиться. Брюс чуял опасность промедления и, безбожный, уж готов молиться был, дабы растеплело. И не зря, ибо, пользуясь заморозками, приехал последним санным путем сам воевода с верховой стражей. На сей раз без тени сомнений и всяческого смущения явился на стан, велел Головину сдать шпагу, графу передал веление императрицы — следовать сначала в Вологду под его присмотром, затем в Петербург. Высватанную же девицу раскольников Тюфякиных отправить в Москву, под родительский кров, а югагирских посланников препроводить в Свято-Троицкую обитель и до особого распоряжения заключить в узилища.
Два солдата встали по бокам Ивашки, а воевода руку за его шпагой протянул и ждет. Сам глядит гневно и мстительно — должно быть, свой страх и смущение помнит и теперь вздумал отыграться.
Головин же лишь усмехнулся ему в лицо и спросил тихо, дабы никто не слышал:
— Портки-то яйца не трут?
Да внезапно назад отпрянул и стражников головами, словно горшками, тресь — они и развалились по сторонам. Брюсовы люди в тот час шпаги вон и ощетинились супротив стражи. Граф же видит, сейчас заваруха случится, и к воеводе:
— Исполняем волю государя императора Петра Алексеевича!
Тот же горделиво ногу отставил и говорит:
— А я — государыни императрицы Екатерины!
— Донеси ей, что не застал нас, — решил сговориться Брюс. — Мол, отчалили мы вослед за ледоходом и ныне уже далече. Я в долгу не останусь.
Воевода оказался так же строптив, как и пуглив, — должно быть, строгий наказ получил.
— Не стану доносить ложно, — уперся. — Пусть Головин шпагу сдаст, поелику в измене подозревается. А ты, Яков Вилимович, за мною следуй.
Сказать подобное сподвижнику и верному птенцу гнезда Петрова он прежде бы себе никогда не позволил, и граф до головокружения ощутил, как спадает с него былая власть и сила. И слов-то нет, чтоб сего местного воеводишку приструнить…
Тут из чума вдруг явился Тренка — космы по ветру, белая рубаха до земли, а на голой руке огонь держит, и пламя вьется, искрит и гудит, словно в печной трубе. Воевода засмотрелся, очарованный, шага на два отступил, перекрестился:
— Свят-свят… Сотона! — и вместе со свитой к санкам попятился.
Вологодские стражники, будучи с саблями наголо, про них вмиг забыли, рты разинули, ибо хоть и отличались невероятным упрямством в сражениях, но были богобоязненными, а один зачем-то треуголку снял да на колени бухнулся.
Югагир же к ним и чуть только парик воеводе не подпалил, да еще изрек голосом трубным:
— Зрите пламя геенны огненной, псы!
Воевода в санки, всадники на коней, и лишь лед под копытами забрякал. Что офицеры, что нижние чины оружие спрятали, пальцы в рот и давай свистеть вослед да улулю-люкать, словно малые дети, ей-богу!