к своему спальному месту. У меня сжалось сердце – так он был сейчас похож на Тате. Этот горький смех, эта усталость подняли во мне такую волну жалости, что захотелось сделать всё, лишь бы вернуть прежнюю жизнь. Вставать с рассветом, опрыскивать водой двор, подметать его, аккуратно складывать в изголовье одеяло, открывать окно, впуская солнце, и даже каждый день ходить в школу, хоть и добиралась я туда в два раза дольше прежнего. Иногда после занятий я сворачивала к дому Бо Шитали, вроде как повидать малышку Лимпо. Что угодно, только бы не думать, что меньше чем за два месяца лишилась и отца, и младшего братика. Думать об этом – означало принять очевидное, но ведь такое не могло быть правдой. Ведь всё так же звенел школьный звонок, проводились линейки. На уроке учитель излагал новый материал. Не могло быть правдой, что жарким октябрьским днём наш Куфе умер. Умер по моей вине – ведь это я позволила ему бродить по лужам.
Я продолжала жить, посещала школу, а потом однажды пришла домой, а кушать опять нечего. Вот я и взяла вещи Куфе и отнесла их на продажу. Когда мама меня нашла, почти все вещи уже раскупили. Мама была просто в бешенстве, отняла у меня всё, что осталось, а я на вырученные деньги купила яиц и пожарила яичницу. Вернулся Али, молча поел со мной, а потом исчез с оставшимися деньгами.
Ночью, когда мы легли спать, я спросила маму:
– Неужели тебе на нас плевать? – Мама не отвечала. – Али не ходит в школу, – напирала я, – он курит какую-то дрянь и от неё делается заторможенным. Займись им, отлупи его, поучи уму-разуму. Займись хотя бы последним сыном – ведь Куфе мёртв, и его уже не вернёшь.
Я и не заметила, как перешла на крик, а мама залепила мне пощёчину. Значит, она всё-таки меня услышала.
– Заткнись! – сказала мама, схватившись за голову. – Заткнись! У меня было трое детей, трое, слышишь? – Её сотрясали рыдания. – Вас было трое… – повторила она упавшим голосом и, всхлипывая, повалилась на подушки. Она вроде успокоилась и уснула, но потом вдруг встала потихоньку и отправилась на кухню. Притворяясь спящей, я стала следить за мамой. Шевельнулась занавеска на окне, и я увидела, как она потянулась к плошке с таблетками.
Надо срочно позвать кого-то на помощь.
Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать одна, двадцать две, двадцать три – она выложила на руку целых двадцать три таблетки. Слабый лунный свет туманился по комнате, под ветром грохотала обшивка крыши. Мама улыбалась.
«У креста… Твоя чистота… Там за рекой… душа моя обретёт покой…» – пела мама. Где-то далеко ухала сова. Эти горестные звуки кружились вокруг меня на чёрных крыльях. Меня бил озноб, и я натянула одеяло до самого подбородка. Никто не успеет, никто не придёт. Слишком поздно. Мама налила в чашку воды из канистры, запила таблетки, все до одной, и вернулась в постель. «У креста… Твоя чистота… Там за рекой… душа моя обретёт покой…»
Я боялась открыть глаза. Почему? Потому что было страшно. До самого рассвета ухала сова, а потом вернулся Али, он еле держался на ногах. Брат прошёл на кухню и нашёл в контейнере на столе немного варёной картошки. Мама до последнего любила его, заботилась. Я пришла на кухню, села возле Али и сказала: «Она умерла». Картофель был сладким на вкус, мои слова – горькими.
Я вернулась в комнату и уставилась на изваяние, совсем недавно бывшее моей мамой. Глаза её были закрыты, на лице – покой и умиротворение. Али вскочил из-за стола, сделал шаг и споткнулся, словно встретив невидимое препятствие.
– Што-а? Што случилось?
– Посмотри сам.
Неверными движениями он откинул синее одеяло и посмотрел на неподвижную маму, на её умиротворённое лицо.
И тут я заплакала.
– Баама![72] – причитала я на тонгийском, но этот зов остался без ответа, зависнув в душном воздухе комнаты.
И нас осталось двое.
Похороны были очень скромными. Маленький грузовичок катил по аллеям кладбища: глазами мы пытались отыскать папину могилу, но кладбище слишком разрослось, и сейчас у нас была другая забота. Мы похоронили маму на склоне в самом конце кладбища – там, где земля встречается с небом.
В тот же день начались переговоры, где нам жить. Бо Шитали предпочла не общаться с родственниками мамы, обратилась к своим старшим сёстрам. Но те не захотели нас забирать. Мол, в деревне нам делать нечего – мы слишком изнеженные, мама не приучила нас к сельскому труду. Да и школа в Лусаке получше будет. В виде компенсации сёстры Тате пообещали присылать деньги на наше содержание и брать нас к себе на каникулы, чтобы мы практиковались в лозийском.
Так что Бо Шитали забрала нас к себе и всю дорогу диктовала условия, как будем жить. Мы с Али тащили наши скудные пожитки и предавались унынию. Тате умер, мама умерла – мы никому не были нужны.
– Чимука, ты слышишь или нет? – Бо Шитали редко звала меня по имени. – Чимука!
– Да? – встрепенулась я.
– У нас дома принято работать. – Бо Шитали перешла на лозийский. Их дом – их правила. – Водопровода у нас нет, как ты знаешь, воду мы берём на колонке. Так что я не дам тебе разоспаться: перед тем как идти в школу, будешь приносить по две канистры с водой. Воду перекрывают в десять, опаздывать нельзя. Ты уже большая девочка, справишься. Поняла?
Я молча кивнула.
– И проявляй уважение к Бо Ндате Лимпо[73]. – Это она о своём муже.
– Хорошо, – ответила я на английском.
– Эй, между собой мы говорим только на лозийском. Так что оставь свой английский для школы.
Я снова кивнула. Али, нагруженный сумками, мрачно смотрел себе под ноги.
– Али, это и к тебе относится, – сказала Бо Шитали.
Али кивнул. Остальной путь мы проделали молча, лишь Лимпо что-то курлыкала на закорках у Бо Шитали.
Нам даже передохнуть не дали, и в первый же день я проспала, за что Бо Шитали отхлестала меня веткой по спине. После этого я больше не просыпала, страх получить взбучку был похлеще любого будильника. Колонка, из которой местные брали воду, находилась по другую сторону огромного резервуара со сточными водами, но я знала, как срезать путь. Если идти через рынок, можно поспеть за десять минут. Впрочем, это меня не спасало. Во сколько ни встань,