Город горит. И будто улыбается мертвый немец на улице. Рядом с ним расплющенная детская кровать, томик стихов и пробитая пулей жестяная вывеска магазина «Торты. Пирожные. Сдоба». Пламя пожара кажется бледным и нарисованным среди золота заката. Так изображали ад художники пятнадцатого века. В двадцатом веке так воюют.
29 мая 1942 года
Белые ночи, они и над плененной Норвегией, над настороженным Стокгольмом и над Ленинградом. Время бессонницы, время для чудаков и влюбленных. В нереальном ночном свете мир представляется иным, меняются пропорции, перемешиваются перспективы. Фантазия севера никогда не была цветистой, яркой, необузданной. Север прежде всего стыдлив. Но он отнюдь не скромен, он многого хочет и многого требует. «Все или ничего» — этот вызов прозвучал на далеком севере. И люди севера в самой романтике оставались непримиримыми. Кто лучше поймет героизм Ленинграда, нежели горняки Кируны, моряки Норвегии, пасторы в деревянных домах, тоскующие о справедливости, студенты Лувда и Упсалы, для которых и в наш век страсть выше сварки металлов?
Я не хотел говорить ни о белых ночах, ни об Ибсене, ни о родстве архитектуры Стокгольма с архитектурой Ленинграда. Но иногда становится невтерпеж. Тяжело человеку, который знает и любит Норвегию, который понимает ее драму, пережить, что несколько сот изменников, авантюристов, босяков, родившихся в Норвегии, называются «норвежским легионом», что и они приложили свою руку к покушению на Ленинград.
Может быть, норвежцы смогут простить напавшей на них большой стране и пепел городов, и могилы. Не знаю. Но Квислинга они не простят. Я говорю не «Квислингу», но «Квислинга» — покорителям мало было убивать, они захотели унизить.
Квислинг произнес недавно речь. Он заявил, что Россия основана предками Квислинга и поэтому норвежцы должны сейчас вместе с гитлеровской Германией завоевать СССР. Он добавил, что в России «много хлеба и яиц для наших ребят». Все, что было в Норвегии, немцы съели, включая яйца чаек и морских попугаев, а теперь Квислинг предлагает голодным норвежцам добывать себе русский хлеб — не в поте лица своего, а в крови. Причем «потомки викингов» должны стать скромными наемниками. Можно ли нанести большее оскорбление народу Бранда и Штокмана?
«Норвежский легион» насчитывал восемьсот голов. Квислингцы набрали норвежских наци, уголовников, проходимцев. Многих они соблазнили деньгами. Унтер-офицер Ионтвед Кьель рассказывает: «Мне обещали ежемесячно 66 марок и моей семье 184 марки, итого 250 марок. А это уже кое-что…» Вот он, «потомок викингов», наемник, готовый за 250 марок убивать!
8 марта норвежских легионеров привезли на Ленинградский фронт. Им сказали, что Ленинград падет в ближайшие недели, обещали богатую добычу. «Добровольцы» шарили по окрестным деревням: искали хлеба и яиц, обещанных Квислингом. Вместо этого их ждали пули партизан. Немцы посылали норвежцев в атаки. Легион быстро редел. Сейчас в нем осталось только четыреста пятьдесят человек. Ждали пополнения. Но из Норвегии прислали за все время всего только тридцать «добровольцев». Многими ротами командуют немцы. Командир полка тоже немец. Как-то он выступил с речью, объяснял «потомкам викингов», почему они должны умереть в России: «Норвежцы записались добровольцами, чтобы показать немцам, что и норвежцы умеют воевать. Тогда после победы над Россией немцы освободят Норвегию». Я тоже думаю, что немцы убедятся в боевых качествах норвежского народа. Только будет это не под Ленинградом, а в Осло, в Бергене, в Тронхейме… Недаром сдавшиеся в плен легионеры жалуются. Ионтвед Кьель говорит: «В Норвегии женщины кидали в нас камнями. А когда мы были на пароходе, толпа на берегу ругалась, многие плевали в нас…» Солдат Виорн Баст рассказывает: «Норвежцы уважают не нас… Вот тех, что уехали в Англию, тех они уважают…»
Русский народ понимает муки Норвегии, и он не примет за норвежцев изменников из «норвежского легиона». Ленинград пережил страшную зиму, но Ленинград не сдался.
Русские солдаты умирают, отстаивая свободу и честь своей родины. Против них немцы посылают низких предателей. Люди севера — люди чести, и они отвернутся, когда мимо них пройдут норвежские «добровольцы».
Я начал этот рассказ о человеческой низости с воспоминаний о белых ночах. Я кончу его сухой справкой о смерти тридцати пяти защитников Ленинграда. Ими командовал лейтенант Ерастов. Крупными силами немцы атаковали. Тридцать пять героев, отрезанные разлившейся весенней рекой, шесть дней сопротивлялись, Они убили пятьсот фашистов. Среди защитников был молоденький радист Лычов. До войны Лычов плавал на судах, любил море и штормы. У него были удивленные глаза и детская улыбка. Лычов каждый час передавал по радио о положении защитников. Вот его последние слова: «Враг окружил. Отбиваемся гранатами. Будем драться до последней капли крови». Когда красноармейцы снова отбили потерянную позицию, они увидели в землянке мертвого Лычова с автоматом. А перед землянкой валялись трупы немцев. Лычов умер последним. Позади него был Ленинград, родина, свобода. Это было в белую ночь севера.
4 июня 1942 года
Немцы сидят за рекой. На фронте артиллерийская дуэль. А когда орудия молчат, слышно пение птиц — их очень много, и они привыкли к войне. Я вернулся с фронта в город. Вернее, здесь был город Думиничи, районный центр. Кое-где торчат трубы, остатки стен. В бывших комнатах зазеленела трава. Шлемы немцев. Скелеты танков. На солнце сверкают сотни новеньких эмалированных ванн. Это все, что осталось от города, сожженного немцами. Здесь находился завод, изготовлявший ванны, и ванны уцелели.
Думиничи освободили ранней весной. Я проехал 300 километров по земле, отвоеванной у немцев. Страшная дорога. Зимой снег сострадательно все прикрывал. Теперь повязка снята, раны обнажились. Старая женщина в Калуге вчера сказала мне: «Может быть, в Кельне они почувствовали, что такое их война». Дом этой женщины гитлеровцы сожгли, пятнадцатилетнего сына расстреляли.
Я еду в вездеходе. Его называют «пигмеем», солдаты говорят о нем шутливо «козел» и с одобрением поясняют: «Козел всюду пройдет». Мой «козел» шумно мчится по шоссе, искалеченному танками и снарядами. Потом я сворачиваю в сторону. Глухие проселочные дороги. По ним прежде ездили только крестьянские телеги. Стоит грозовая погода, и, что ни день, шумные веселые ливни обрушиваются на землю. Тогда проселочная дорога превращается в поток рыжей лавы. Но мой «козел» ночью отважно плывет по земной хляби, кренясь то налево, то направо, как лодочка в разбушевавшемся море.
Я проехал мимо изуродованных городов: Малоярославец, Калуга, Угодский Завод, Козельск, Мочальск, Мещовск, Сухиничи. Сотни сел. Некоторые из них уцелели. Деревянные дома с резными украшениями. На скамейках сидят старики и, завидев военного, спрашивают: «Бьют Гитлера?» Гитлер — стало нарицательным именем. О немцах говорят «фрицы», крестьянки это имя иногда переиначивают на русский лад: «фирсы». О немецкой армии колхозники говорят: «Гитлер». Идут полевые работы. Колхозницам помогают пахать и сеять бойцы. А вечером в деревнях весело. Девушки плетут веночки, поют песни, смеются на околице с русскими солдатами.
Многих деревень нет. Там, где были дома, крапива. Буйно цветут цветы — желтые, лиловые, красные. Кажется, никогда я не видал столько цветов. На опушках лесов обугленные деревья, а в чаще обычный зеленый уют и стараются перекричать друг друга кукушки, пророча кому-то долгую жизнь.
Красавица Калуга с древними церквами на крутом берегу Оки вся искалечена. За последние годы здесь много строили. В городе, слывшем издавна захолустным, появились большие комфортабельные дома, школы, хорошие больницы, клубы, театры. Молча прошел я с калужанином по длинной улице, от которой остались только развалины. С трудом строили люди дома, и страшно глядеть на эту пустыню.
Я знаю, что американцы сильнее всего ждут от нас военных сводок. Но это тоже сводка — наши друзья должны знать, что сделали наци с русскими городами и селами. Они должны помнить об этом в те дни, когда весь советский народ и вся Красная Армия с радостью говорят о посылке американских войск в Европу, — разговоры об этом я слышал и в блиндажах и в деревнях.
Теперь я нахожусь в районе, очищенном от немцев в марте и в апреле. Здесь мало леса и в селах было много кирпичных домов. Немцы их превратили в доты. Еще видны стены с окнами, забитыми камнем. Здесь стояли пулеметы. Такие же доты в деревнях по ту сторону Жиздры, занятых немцами. Нелегко было выбить немцев из города Думиничи, из тридцати окрестных сел. А села здесь большие: по триста — пятьсот домов. Я поднял аккуратно завернутый в красную тряпочку пакетик. В нем полтораста граммов аммонала. Такие пакетики гитлеровцы закладывали в печь, прилаживали взрыватель, и от дома оставалась груда развалин. Вот развалина большой церкви села Попково. Немцы здесь держались три дня. Саперы хотели взорвать церковь. Но тогда с колокольни раздались детские крики: «Мы русские…» Оказалось, что фашисты забрали в церковь деревенских ребятишек. Саперы ушли. Фашисты не отпустили детей. Церковь обвалилась, всех засыпало.