Читать интересную книгу Серая мышь - Николай Омельченко

— Вообще мне не очень нравится наш котенок, уж слишком он хлипкий, не болен ли он? — заметил Тарас. И тут же переключился на другое. Вдали показалось плоское здание завода с высокой серебрящейся башней, на ней красная кричащая реклама «ФОРД» — ее видно далеко и отовсюду. Завод Форда в Оквилле занимает огромную территорию — почти в сорок акров, все цеха в нем под одной крышей.

— После того, как мы заключили с американцами «автопакт», теперь каждый восьмой канадец работает в автомобильной промышленности, — объяснил мне Тарас. — Мы сегодня одна из самых крупных автомобильных стран.

— Все равно наша автомобильная промышленность зависела и всегда будет зависить от американской, — высказал я свое мнение.

— Не скажи! Так было до этого пакта. Канадское автомобилестроение возникло как филиал американской автомобильной промышленности на севере. И все же условия развития этой отрасли существенно отличались от тех, в которых материнские компании действовали у себя дома. Канадский таможенный тариф обеспечивал довольно эффективную защиту автосборочного производства и значительно в меньшей степени — выпуска частей к автомобилям. Поскольку же американский таможенный режим практически исключал массовый доступ канадской автомобильной продукции на рынок Штатов, канадская промышленность была обречена на мелкосерийное производство, ориентированное в основном на внутренний рынок.

Я не знаю, что такое «автопакт», да и трудно мне, гуманитарию, понять, о чем говорит Тарас, а сознаться в этом неловко, — вот и молчу, думаю о своем и не слушаю сына, лишь замечаю, как он каким-то чудом отрывается от магистрали, визжа тормозами, сворачивает в виадук, мчит по неширокой асфальтированной улочке и наконец останавливается у небольшого коттеджа из мелкого, окрашенного в серый цвет кирпича.

— Посиди, я сейчас договорюсь.

Они вышли через минуту.

Хозяин, в белом халате и такой же шапочке, пожал мне руку:

— Вы, наверное, не помните меня, я бывал у вас. Мы с Тарасом одноклассники, мое имя Ричард Раунд.

— Как же, как же — помню, — солгал я.

— Через полчаса я за тобой заеду, — бросает мне Тарас, и когда мы направляемся к коттеджу по узкой бетонированной дорожке, обсаженной мелкими розами, показывает мне знаком, что уже заплатил за все.

В крохотной комнатушке Ричард пригласил меня сесть в кресло у двери, взял из моих рук котенка, усадил его на высокий столик, покрытый серой клеенкой, и стал ощупывать его хрупкие косточки, приговаривая: «Ну-ка, ну-ка, поглядим, что это за сокровище, для которого в Торонто не нашлось достойного ветврача».

Затем он вернул мне котенка, вынул из ящика стола две десятидолларовые бумажки, протянул их мне; на мой недоуменный взгляд ответил с укором:

— Вы думали, если ветеринар не из Торонто, а из маленького Оквилла, то он не заметит, что ваш котенок обречен?

— Я вас не понял…

— Вы его еще никому не показывали?

— Нет же, нет, — настойчиво твердил я, видя, что Ричард мне не верит.

— Котенок горбат, пока это не очень видно, но с каждым днем будет все заметней; долго он не проживет, поэтому стоит ли его мучить.

— И ничем ему нельзя помочь?

— Мы даже людям еще не научились исправлять горбы…

— Но люди живут…

— Люди живут, а животные нет.

Через тридцать минут у коттеджа Ричарда появился «крайслер» Тараса. Врач повторил ему то же, что и мне, добавив:

— Зачем вам везти его домой? Лишние заботы. Оставьте, я усыплю его, по старой дружбе я это сделаю для вас бесплатно.

Тарас вопросительно взглянул на меня.

— Нет, нет, — испуганно запротестовал я, — мы не можем без котенка вернуться домой, Юнь такое устроит! Ребенка нельзя обманывать.

Тарас согласно кивнул.

— В случае чего, Ричард, я сам его тебе привезу.

— Ну, валяй, — улыбнулся Ричард.

Когда мы отъехали, Тарас сказал:

— Конечно, невозможно допустить, чтобы кошечка умерла на глазах у Юнь, но и не привезти домой тоже нельзя, в этом ты вполне прав.

Выехав на трассу, он снова заговорил о своем:

— Знаешь, папа, по всеобщему признанию, одним из весьма сильных звеньев канадской экономической системы являются ее банки, отличающиеся самой высокой в мире концентрацией финансовых ресурсов. И вот парадокс: в то же время ни одна другая страна не черпает столько заемных средств за рубежом, как Канада.

Я смотрю на автостраду, бешено мчащуюся нам навстречу, поглаживаю уснувшего у меня на руках обреченного котенка и думаю только о том, как бы скорее попасть домой, сесть за стол, согреть ароматный кофе, открыть свои записи и вернуться мыслями к Гале, к моему первенцу маленькому Тарасу, в ту другую, невозвратимую жизнь. Не очень хочется вспоминать то страшное горе, что ширилось тогда по моей многострадальной земле.

15

Очень мало я записывал в те дни — короткие заметки о тех или иных событиях и никаких мыслей, не говорю уже о размышлениях по поводу происходящего, об оценках действий моих однодумцев по ОУН. Опасно было писать, особенно после того, как начальником службы безопасности Вапнярский-Бошик назначил Петра Стала — человека без сердца, недалекого и подозрительного, но очень хитрого. Случись что и попади мои дневники к нему, — тогда и сам пан Вапнярский, который считался моим духовным отцом и другом, не помог бы. Не мог я писать о своих сомнениях, раздорах с самим собой, когда дело касалось нашей политики в действии. Несмотря на свою твердую убежденность в конечной победе нашего дела, я не верил в «самостийность» Украины, да еще с Кубанью и Доном, считал, что это фантастика, больная фантазия маньяков. Украина издавна была одной из сестер в могучем многонациональном государстве, сестрой преданной. Именно в те дни я это понял яснее, чем когда-либо, понял, потому что ее народ был против фашистских оккупантов и против нас, отрядов УПА. Красная Армия уже гнала немцев на Запад, а нам все больше перепадало от советских партизан. Случился по этому поводу у меня откровенный разговор с Вапнярским. Затеял его он сам, было это, правда, уже несколько позже, когда я пришел в отряд.

Мы сидели в землянке у небольшого, криво сбитого самодельного столика — Вапнярский даже боялся поставить на него бутылку с немецким шнапсом, чтобы не свалилась, она стояла на полу рядом с раскаленной печуркой и сушившимися у ее красной макушки на табуретке валенками. Вапнярский пил шнапс, рассказывал о своем походе на восток и, слегка захмелев, вдруг сказал:

— А знаешь, Улас, придя на восточную Украину, мы не подумали о главном: как отнесутся к нам местные украинцы. Мы пришли как союзники немцев, оккупантов, а значит, и к нам отнеслись как к предателям. Так и обращались «господин полицейский»… Самое страшное, что народ там не видел разницы между оккупантами-немцами и нами, оуновцами. — Вапнярский взял бутылку, прижал к ней ладонь, пробуя, не слишком ли она нагрелась, плеснул из нее себе в стакан жидкости, выпил, сделал сквозь зубы глубокий выдох и, словно нехотя, продолжил: — Я выступал во многих селах и городах, ты же знаешь мои ораторские способности… Гляжу в зал и вижу каменные лица, холодные, ненавидящие глаза. Все наши усилия оказались напрасными, так нам и не удалось там утвердиться. Люди совершенно не понимали, что такое националистическая политика, и вообще, что такое национализм. И не могли понять, что мы от них хотим. Этим людям, кроме Советской власти, все чуждо и враждебно. А без поддержки народа любое дело обречено на гибель, поэтому-то и загинули все три наши походные группы. Рассеяли мы свои грешные косточки по всей Украине.

Слушая его, я снова и снова возвращался к мыслям о конечной цели нашей борьбы, и порой мне уже ничего не хотелось, мечтал лишь о том, чтобы мы с Галей по-прежнему тихо любили друг друга, и чтоб где-нибудь в небольшом городке среди вишневого сада была одноэтажная школа, на клумбе перед ней стоял бронзовый бюстик Тараса Григорьевича и неподалеку наш с Галей домик. Боже мой, думалось мне, что еще нужно для счастья!

Мы жили, как и раньше, втроем — я, Галя и Тарас. Как-то Галя прошептала мне на ухо, будто это было страшной тайной и кто-то мог ее услышать:

— Мне хочется еще и дивчинку…

Я даже рассердился, но сдержался; тогда я еще умел себя сдерживать.

— Кругом война, неизвестно, что с нами будет завтра, а тебе хочется дивчинку…

Галя притихла, обиделась. Я приласкал ее: «Любовь ты моя ненаглядная…»

Есть в моем дневнике и такая запись: «Вечером, придя домой, я увидел, что на моем столе стоит Тарас, Галя держит его за руку, чтобы он не свалился». «Это что еще за фокусы — с ногами на стол, как бусурман какой-то! — сказал я. Галя рассмеялась, что-то шепнула Тарасику на ухо, и вдруг я услышал: „Два пивныка, два пивныка горох молотили…“ Тарас еще плохо говорил, и я едва разобрал, что это стихи. Очень растрогался».