Воспитание новых человеческих душ… На этом поприще Руссо тоже полагал совершить революцию; ему казалось, что он нашел причину глубоко укоренившегося в них зла. Причина заключалась все в том же противоречии между естественным и искусственным, между гармонией природных чувств и общественным мышлением. Развитие наук и искусств ускорило отрыв от природы и привело к еще большему «падению нравов»: появились искусственные потребности, извратились естественные человеческие отношения, возникла ложная мораль. Панацеей от этих бед женевский гражданин видел в замедлении темпов исторического развития, в возвращении человека «на землю» (абсолютная правда!), в создании новой «естественной» религии (полухристианской-полугражданской) и, наконец, в ограничении человеческих потребностей от цивилизации. Следовало отказаться от всего лишнего, ненужного, начиная от предметов обихода и кончая предметами искусства. В воспитании же следовало ограничивать даже словарный запас ребенка: зачем ему лишнее знание, вроде никогда не повторяющейся истории, бесполезной литературы и выдуманной жизни на театральных подмостках (вот здесь Руссо точно погорячился)?
Последние идеи философа были явно пропитаны духом моровской «Утопии», которую, кстати, он и перевел однажды с латыни. Что, в общем-то, неудивительно: наблюдая крайнюю нищету и крайнюю роскошь, всегда приходишь к мысли о некотором «усреднении потребностей» [35].
С этим я был согласен, как и с отрицательным отношением Руссо к смертной казни, с его знаменитым «Ничто на земле не стоит того, чтобы его приобретали ценой человеческой крови». Но не все в учении Жан-Жака казалось бесспорным. Так, я сомневался в его идее, что перманентный плебисцит, или постоянно функционирующий всенародный опрос по всем важным и неважным государственным вопросам, мог бы с успехом заменить обычную высшую законодательную и исполнительную власти. А когда я натыкался на такую фразу в романе «Эмиль», относящуюся к будущему главного героя: «Пусть он будет башмачником, а не поэтом. Лучше мостить дороги, чем сочинять книги», – я почти со смехом захлопывал книгу.
Как раз в это самое время я занимался сочинением книг – домучивал своего «Органта», получившегося в итоге поэмой преогромнейшей длины. Потому что кем я еще мог стать, как не сочинителем? Как сам Руссо, дававший такие мудрые советы, но почему-то им не последовавший. Военная карьера отпадала. Духовная же после чтения всех этих властителей дум казалась просто неестественной для естественного человека. Да и вообще делать какую-либо официальную карьеру, «продвигаться вверх» в этом упадочном французском королевстве, которым правила отвратительная дворцовая камарилья во главе с распутной королевой и глупцом королем (да, я уже думал именно так!), не было никакого желания.
Крестьянин-пахарь каждый день с землейСвоей рукой, иссушенной нуждой,За хлеб длит бесконечную войну.А дома безутешную женуОн видит в нищей хижине без сил.Так кто грабеж народа допустил?Король? Король! – Его царит закон!Так что ж тогда, скажите, будет трон?Всего лишь позолоченный чурбан!За ним – ложь, войны, похоть и обман!Двор – это преступлений лабиринт,Где золото – как Ариадны нить!Где истину легко заменит лесть!Почет там силе, а в продаже честь!Там пот и слезы подают на стол,Ты там бы справедливость не нашел
[36]. -
записал я в конце «Органта». И в моих, тогда резко революционизировавшихся настроениях не было ничего удивительного: поэма завершалась как раз тогда, когда вся Франция вдохнула наконец первое дуновение свободы, – началась подготовка к выборам в Генеральные штаты. А я, шевалье де Сен-Жюст, не могущий по возрасту быть даже выборщиком, уже чувствовал себя гражданином новой нарождающейся страны Свободы. Ибо я всегда помнил слова великого Руссо, ставшие символом целого поколения: «Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах. Иной мнит себя повелителем других, что не мешает ему быть рабом в еще большей мере, чем они…»
(Окончание отрывков из дневника)
* * *
Уже во время революции Сен-Жюсту удалось увидеть трех людей, имевших прямое отношение к бурному веку Просвещения (и все еще живущих!), чьи труды, начатые задолго до революции, оказали немалое влияние на формирование мировоззрения нескольких поколений. Хотя настоящим «энциклопедистом» из этих троих был только один – философ Кондорсе, депутат Законодательного собрания и Конвента, тот самый, который, преследуемый робеспьеристским правительством, летом 1794 года был вынужден покончить с собой в тюремной камере в вечер своего ареста, и уликой для арестованного в глухой сельской местности бывшего автора проекта жирондистской конституции послужил напечатанный на латыни томик стихов Горация. Вторым был Марат, «врач неисцелимых», известный до революции талантливый ученый-экспериментатор. Третьим был председатель секции Пик, секции наиболее любимой Робеспьером, гражданин Сад, бывший маркиз, поклонник Марата, философ и литератор, к сожалению, тогда почти совсем еще неизвестный широкой публике.
РЕТРОСПЕКЦИЯ 1
ПОСТСКРИПТУМ ПАВШЕЙ РЕСПУБЛИКЕ
…И вот когда был объявлен приговор и осужденных отвели в арестное помещение, куда очень скоро за ними должны были явиться служащие Сансона, чтобы вести их на гильотину, то в тот момент, когда дверь за офицером, командующим караулом жандармов, закрылась, Гужон, самый молодой из осужденных, быстро и решительно вытащил спрятанный в складках своей одежды длинный нож, который в последнее предсмертное свидание передал ему его младший одиннадцатилетний брат, и, направив острие в свою грудь, ударил им себя в сердце и упал мертвым к ногам Ромма. Его тело еще не успело коснуться пола, как создатель республиканского календаря уже схватился за черную рукоятку кинжала и в одно мгновение, выдернув его из груди мертвого поэта, вонзил острое лезвие также и в свою грудь. Следом за ним закололся Дюкенуа, революционный монах, отринувший во имя новой Республики Бога коронованных угнетателей, но, видно, истинный христианский Бог, которого он продолжал чтить в своей душе, не оставил его до конца, так что нанесший себе смертельную рану Дюкенуа, прежде чем упасть и испустить дух, еще смог, словно Эпаминонд, выдернуть из своего тела кинжал, обагренный кровью уже троих самоубийц, и передать его следующему за ним Дюруа. Заколовший себя Бурботт вытащил нож из груди еще живого Дюруа. Последним в этой цепи римских смертей был Субрани, бывший королевский офицер, который умер уже по дороге к эшафоту, куда его все же повезли вместе с такими же умирающими Дюруа и Бурботтом. Таков был конец монтаньяров «Вершины», этих «последних римлян», переживших гибель своей истинной Республики почти на год. 29 прериаля III года [37]римская трагедия завершилась. Наступала эпоха Империи.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ИНИЦИАЦИЯ. МАРТИРОЛОГ ПЛУТАРХА
[38]
Реймс. Весна 1788 года
Все вы воспитались на идеалах древности. Бессовестный лгун Плутарх, не знавший по-латыни, научил вас римской истории; отъявленный негодяй Саллюстий давал вам уроки римской морали; а порнограф Светоний, не уступающий во многих отношениях гражданину де Саду, поселил в ваших душах восторг перед римской простотой нравов… Видит Бог, мы сами достаточно скверный народ, но, по совести, римляне были хуже нас.
М. Алданов. Девятое термидора
Поселившись в Реймсе, Сен-Жюст, прежде всего, обил комнату, где он жил, черной драпировкой с белыми разводами. Там он проводил все свободные от занятий в университете и адвокатской практики часы, с плотно закрытыми окнами, которые тоже были обиты изнутри черными обоями так, что ни один лучик света не попадал в это помещение, напоминавшее теперь находившийся глубоко под землей погреб. Кроме того, он пристрастился ходить на кладбища и спускаться в многочисленные склепы и гробницы, которым так богат был Реймс. «Я беседую там с духами мертвых», – заявлял он любопытствующим, не проявляя никакого желания участвовать в дружеских пирушках своих новых реймских знакомых или, тем более, завести себе подружку.
Знакомые Сен-Жюста были в ужасе от его времяпровождения и от того подобия склепа, куда добровольно заточил себя необычный студент, и один из них, Пьер Гато, назвал мрачную спальню своего блеранкурского приятеля «комнатой мертвых». На все недоуменные вопросы, насмешки и даже возмущение, вызванное столь явным нарушением естественных правил поведения, Сен-Жюст бесстрастно пожимал плечами: «Вы не понимаете. Мы должны следовать духу того, что изучаем. На природе мы ближе к естественному образу жизни, но что может быть естественнее при перетрясании пыли веков с книжных фолиантов, склепов и гробниц? – И, подумав, добавлял: – После римлян мир опустел. Теперь мы должны его наполнить».