Читать интересную книгу Жестокое милосердие - Богдан Сушинский

…Впрочем, почему все? Вон, Орчик… Старик сидел на каменистой возвышенности, в стороне от других, обняв свой карабин и, кажется, так и не притронулся к бутербродам. Выпив свою порцию шнапса, он устроился так, чтобы оставаться позади шарфюрера, ибо еще с прошлой стоянки присвоил себе право быть бессменным часовым. Так вот, для Орчика вопрос может стоять по-иному: «Ради чего жить? Что произошло со мной и со всеми нами? Потеряв сына и став убийцей невинного человека, не врага, да к тому же своего, поляка, я не имею права пережить войну».

В последнее время Беркут все чаще ловил себя на том, что пытается осмыслить причины возникновения этой войны и понять ее смысл. Что он все пристальнее присматривается к каждому человеку, с которым сводит его судьба на партизанских дорогах, стремясь постичь сущность храбрости и страха, понять истоки патриотизма и крайней отрешенности от каких-либо обязательств перед народом и армией; понять и объяснить любой более или менее важный поступок.

А ведь в начале войны он был другим: поменьше чувств, минимум эмоций, исключительная нацеленность на бой. И неприкрытое презрение к человеческим страстям, слабостям, растерянности, паникерству.

Возможно, тот образ, в котором он пребывал в первые месяцы войны, можно было бы полнее отобразить иными словами, иными понятиями, но сущность останется именно такой. По крайней мере, именно таким он видел себя сейчас. И то, что теперь он все больше склоняется к философскому осмыслению происходящего, к стремлению понять человека, пребывающего в любом душевном состоянии, посочувствовать ему, простить… уже начинало беспокоить Андрея. В этом ему виделось невольное отступление от солдатской твердости и решительности, без которых он не мыслит себе образ настоящего офицера. В конце концов, он — кадровый военный, и вся его жизнь — приготовление к войне.

Правда, существует мнение, что войны можно предотвратить, изжить. Теоретически — да. Но пока что человечеству это не удавалось. Наоборот, войны становятся все более продолжительными, кровавыми, технически оснащенными…

— Ну что, гренадеры-кавалергарды, два часа отдыха, — поднялся он из-за «стола». С философствованием покончено. Идет война. А по каким-то неведомым ее законам он оказался командиром этой группы, за судьбу которой должен нести ответственность. — Всем спать. Я — на пост. Через два часа начнем тренировки. Будем учиться воевать, используя для этого каждую свободную минуту. Ничто так не разлагает армию, как безделье.

23

Беркут проследил, как бойцы быстро убирают «стол», и, безропотно подчиняясь команде, укладываются, кто в кузове, кто рядом, за стеной пещеры. Только Анне отвели «персональные покои» в кабине. Постель для нее готовил сам Андрей: плащ-палатка пошла на подушку, одной шинелью укрыл, другую постелил возле сиденья, на тот случай, если во сне девушка скатится вниз.

Пока он все это делал, Анна стояла рядом и сладко, словно ребенок, который не может дождаться, когда мать застелет кроватку, зевала. Хотя еще несколько минут назад выглядела довольно бодрой. Похоже, что приказ об отдыхе подействовал на нее почти гипнотически.

— А чего ты так заботишься обо мне, а, пан лейтенант-поручик? — сонно лепетала она. — Можешь не отвечать — знаю: к Корбачу ревнуешь. Теперь ты уже никому не доверяешь ни спать рядом со мной, ни готовить мне постель. Правда, пан лейтенант-поручик?

— Ты мелкий провокатор, Анна, — ворчливо ответил Андрей. — И когда-нибудь жестоко поплатишься за все свои подковырки и провокации.

— Ага, когда-нибудь. А пока… я буду спать одна, а ты — обниматься со своим шарфюрером. Сначала я в тебя просто влюбилась. А теперь… уже нет, — промурлыкала она, взбираясь на сиденье и, захлопнув дверцу перед самым носом Громова, показала ему язык.

Только сейчас Андрей заметил то, чего не замечал в спешке и нервотрепке прошлых дней: в деревне Анна пожертвовала своими волосами. Сейчас у нее была коротенькая, почти солдатская, стрижка, благодаря которой волосы полностью помещались под пилоткой. И хотя френч сидел на ней несколько мешковато, девушка вполне могла сойти за юного новобранца. Лейтенант так и не стал выяснять подробности, но догадывался: полька пошла на такую жертву, понимая, как внешне она не вписывается в их группу.

Беркут немного замешкался у кабины, и Ягодзинская отреагировала на это по-своему: смилостивилась, открыла дверцу и потянулась к нему лицом. У нее была нежная, приятно пахнущая хвоей кожа, губы влажные и чувственные… Но, целуя ее, Андрей вдруг отчетливо вспомнил, как «все это» происходило там, в сарае, на окраине польского села. Вспомнил, замялся — и второго поцелуя не последовало.

— Гольвег, в этой школе вы с сорок первого года? — Арзамасцев уже позаботился о том, чтобы у шарфюрера снова были связаны руки и, обхватив веревкой его талию, привязал к дереву, но так, чтобы он мог, насколько позволяли связанные ноги, прохаживаться. А сам тоже отправился спать в «кибитку».

— Нет, с сорок второго. Но сначала служил в роте обеспечения. Эту роту перебросили сюда из Югославии, сформировав ее из остатков полка. Не слишком ли вы спеленали меня, обер-лейтенант? — показал взглядом на веревку, которой был привязан к дереву.

— Не слишком. Будь вы обозником, а не выпускником диверсионной школы, мы бы относились к вам не так жестко.

— Грош цена всей моей подготовке, если я не смог выпутаться из этой ерундовой переделки.

— Очевидно, ваши инструкторы не предусмотрели чего-то очень существенного. Впрочем, не буду травмировать вас. Скажите, в сорок первом, где-то к концу лета, у вас случались побеги? Кто-нибудь из курсантов убежал?

— За все время существования школы было осуществлено три побега и совершено два самоубийства. Каждое из этих событий вызывало бурю негодования руководства и жестокие воспитательные меры со стороны гестапо и абвера.

— Вам известно, кто открыл счет побегам?

— Какой-то поляк. Если вас интересует фамилия, звание, кличка, то здесь я вам ничем помочь не могу. Помню только, что это был польский офицер, заброшенный в Польшу из Англии и перевербованный нашими службами. Говорят, довольно способный парень, на него возлагали большие надежды. Хотели, чтобы вернулся в Англию и занялся истреблением польского эмигрантского правительства и генералитета. Почему вас это интересует? Насколько я понял, определенной информацией об этой школе вы все-таки владели. А сначала мне показалось, что вы вообще наткнулись на нее случайно. И на нас тоже.

«Значит, Владислав Мазовецкий был в этом лагере. Помнится, он так и объяснял: в предгорьях Карпат, почти на границе с Украиной… Специализированные команды из военнопленных разных национальностей…» Жаль, что я не расспросил его более подробно о командовании школы. Но ведь кто мог предположить, что судьба забросит меня в окрестности "ЗЕТ-4"? А главное, есть подтверждение того, что шарфюрер не врал: здесь действительно работает диверсионная школа».

— А кто такой Отто Скорцени?

— О, Скорцени? — оживился шарфюрер. — Вам приходилось слышать о нем? Впрочем, сейчас о Скорцени говорят многие.

— Это эмоции. Что конкретно вы знаете об этом человеке?

— Ну, я, положим, знаю немногое, не более того, что о нем написано в газетах, да еще кое-что слышал от наших инструкторов, выудил во время их разговора между собой. Одно понятно, что для диверсионной элиты рейха — Скорцени настоящий кумир.

— Конкретно, шарфюрер, конкретно…

Около часа Гольвег подробно рассказывал о Скорцени, о службе безопасности — СД, о структуре войск СС и порядках, которые в них царят, о ритуале посвящения в члены СС (при этом показал вытатуированный личный номер). Сообщил он и то, что, по слухам, где-то в предместьях Берлина действует особая диверсионная школа, в которой будут готовить профессионалов экстра-класса и где преподают сам Скорцени и его люди. Один инструктор даже намекнул ему, как шарфюреру СС, что, при особом старании и его личной протекции, он, Гольвег, мог бы попасть в эту школу, выпускники которой в основном будут работать уже после войны, независимо от ее исхода.

«Уж не в эту ли школу сулил определить меня гауптштурмфюрер Штубер? — подумал Громов. — Нет, вряд ли он знал тогда о существовании такой школы. Наверняка сначала послал бы меня в "ЗЕТ-4" или в какую-то иную, ей подобную».

— А вам никогда не приходилось слышать о такой антипартизанской группе — «Рыцари Черного леса»?

— Никогда. Она действует в Польше? В ней находятся выпускники «ЗЕТ-4»?

— Значит, гауптштурмфюрер Штубер, барон фон Штубер, вам тоже неизвестен?

— Штубер? — удивленно переспросил Гольвег. — Не слышал о таком. Не имею чести.

— Жаль, моего друга, гауптштурмфюрера Штубера, это очень огорчило бы. Он-то считает себя одним из талантливейших диверсантов рейха.