Читать интересную книгу ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО - Вадим Белоцерковский

Оба письма я написал, чтобы отвести душу. Затея была, конечно, сугубо инфантильная.

Письма я напечатал на отцовской машинке. Первое письмо, к Молотову, благополучно опустил в почтовый ящик, а второе (Панкратовой) отправить не успел.

День тот сложился для меня фатально. Утром я мотался с письмом по городу по каким-то делам и забыл опустить его в почтовый ящик. Поехал вместе с ним на дачу в Кратово — мать просила меня там что-то сделать. Возвращаясь с дачи, пошел на дальнюю станцию Хрипань, около одноименного села, что на казанской линии — захотелось пройтись. Дорога пролегала через лес. Смеркалось. И повстречались мне двое молодых лесничих с девушками. Лесничие тогда тоже имели свою форму. Как назло, я забыл в этот день надеть часы и, боясь опоздать на поезд, спросил у них время. Пригородные поезда на казанской линии ходили тогда с часовым перерывом. Лесничие ответили мне, и мы разошлись... Как вдруг они окликнули меня. Я остановился. Покинув своих девушек, они подошли ко мне: «А ну-ка, молодой человек, предъявите ваши документы! Время сейчас тревожное, всякие люди по лесу шляются,» — своеобразно извинились они. Тут оказалось, что я забыл в тот день дома и паспорт.

Лесничие предложили мне пройти с ними для выяснения личности в ближайшее отделение милиции. Я взмолился, очень, мол, спешу. Да и девушки ждали их. И лесничие пошли мне «навстречу»: решили сами обыскать меня. Нашли телефонную книжку, в которой был записан номер моего паспорта. «Проверят где надо и пришлют обратно»,— заверили они меня, забирая книжку. Потом нашли и письмо к Панкратовой.

— Это не мое письмо, чужое.

— Ничего, там посмотрят и отдадут, — успокоили меня лесничие. И отпустили. В те времена служащие многих профессий обязаны были одновременно служить и осведомителями органов. Кроме лесничих, в это число входили лифтеры, дворники, секретарши в учреждениях и т. д. Все, кто по роду службы мог помогать следить за людьми.

Расставшись с лесничими, я пошел к станции, решив броситься под поезд. Меня ждал арест и страшные сталинские лагеря. Ведь я уже знал, что это такое, видел своими глазами в Чистополе, и та картина немедленно возникла передо мной.

Но из-за обыска я опоздал к поезду. Около часа ждал следующего. За это время несколько пришел в себя и решил понадеяться на «авось». Авось пронесет, авось они мои бумаги выкинут, потеряют, забудут, поленятся отнести «куда надо». Дома я ничего о моем лесном приключении не рассказал, даже жене.

И далее произошло уже нечто совершенно кафкианское. Я донес сам на себя! На другой день после встречи с лесничими разыскал в своей старой телефонной книжке номер телефона моего последнего куратора, позвонил ему и попросил о свидании. Я «сообщил» ему, что накануне нашел в туалете МГУ какое-то анонимное письмо подозрительного содержания, что-то насчет государственного антисемитизма, и взял его, чтобы принести к ним, да вот столкнулся с лесничими, которые его отобрали. Куратор холодно выслушал меня, пробормотал что-то вроде «там разберутся» и поспешил распрощаться.

Спустя некоторое время я понял, что своим «сообщением» не оставил шансов на то, что мое письмо Панкратовой могло бы затеряться и не привлечь внимания органов.

Прошло какое-то время. Я уже начал было немного успокаиваться, как вдруг однажды раздался телефонный звонок — и я услышал голос моего старого знакомого, одноклассника Юры Новикова, о котором я уже упоминал, сына главного маршала авиации. Мы не виделись с ним с той поры, когда меня выгнали из 12-й школы. Но я слышал, что его отец попал за что-то в немилость к «хозяину», как тогда все называли Сталина, был арестован и находился в лагерях.

Юрий сказал мне, что у него есть ко мне небольшое дело и он хотел бы зайти. Я не возражал. Меня только удивило, что Юрий находится в Москве, являясь сыном «врага народа», где-то работает и даже живет в прежней квартире в Доме правительства, что рядом с кинотеатром «Ударник». У них лишь, по словам Юрия, отобрали половину квартиры. Я, между прочим, был один раз в этой квартире, когда еще учился с Юрием в одном классе, и меня поразили ее размеры; я еще шутил потом, что по коридору можно кататься на велосипеде.

Когда Новиков пришел ко мне, он сказал, что заочно учится в Литературном институте и темой своей курсовой работы взял творчество моего отца. В связи с этим он хотел бы с ним посоветоваться и несколько страниц из курсовой работы отпечатать на нашей машинке, чтобы отец смог легко их прочесть. У него, мол, своей машинки нет. Все у меня внутри оборвалось: я все понял! Промямлил, что машинка сломана.

— Может, ты боишься? Может, она у вас не зарегистрирована? — внаглую спросил Новиков.

— Зарегистрирована, — соврал я.

Напомню, что пишущие машинки при Сталине полагалось регистрировать в милиции, чтобы в МГБ от каждой пишущей машинки был отпечаток шрифта. Но родители приобрели машинку еще до всяких сталинских строгостей, а после выхода соответствующего постановления не озаботились ее регистрацией, возможно, забыли.

Новиков, однако, оказался изобретательным. Воспользовавшись тем, что я на какое-то время отлучился из комнаты, он ловко подъехал к матери: пишет, мол, об отце и является горячим поклонником его творчества... Когда я вернулся, то увидел, как мать выносит ему машинку!

Отпечатав свои листки, в отличном настроении, враз закончив «оперативную разработку», Новиков отправился восвояси. «Источник сообщает» и все такое...

Мне стало понятно, какой ценой Новиков остался в Москве и даже в своей квартире.

После его ухода я обо всем рассказал родителям и жене, и мы стали ждать ночного звонка в дверь. Мать трясло. Она уговаривала меня бежать куда-нибудь из Москвы. И сколько «комплиментов» наслушался от нее бедный отец по поводу его «проклятой революции»!

— В 37-м году, — кричала мать, — я ждала твоего ареста, а сейчас должна ждать ареста сына!

Мною овладела апатия: ничего уже не поделаешь, никуда не скроешься. Вновь засверлила мысль о самоубийстве. Но на донышке оставалась надежда, держала. Та позорная надежда, из-за которой люди роют собственную могилу, вместо того чтобы броситься с лопатой на расстрельщиков и получить легкую смерть.

Шел, кажется, уже февраль 1953 года.

Новиков явился вновь. Он стал интересоваться моей жизнью, взглядами и ... друзьями. Я понял, что там решили создать групповое дело. Новиков приходил еще несколько раз, разумеется, без предварительных звонков и согласования. Пришлось срочно, наврав с три короба, просить моих друзей и знакомых не приходить ко мне до времени.

Но пришел март 1953 года, когда неожиданно «ранней весною флаги улыбнулись черной каймою», как написал потом Борис Слуцкий в своем знаменитом стихотворении по поводу смерти Сталина. «Трубы, взревите, ногами вперед поехал смотритель...»

У нас после смерти Сталина появилась глухая надежда, что моему делу не дадут хода, забудут, не до того им будет.

И 1 апреля настал день реабилитации «врачей-отравителей», о чем было торжественно объявлено от имени самого Берии. Начался, по выражению Солженицына, «отлив». Новиков пришел еще раз, но какой-то вялый, потухший, словно осенняя муха. Хотя ему, казалось бы, надо было радоваться: у него ведь должна была появиться надежда на возвращение отца!

— Что творится-то?! — сказал я.

— Да. Еще и не то будет... — протянул он. И ушел. Непонятно, зачем приходил. И сгинул. Больше я его никогда не видел.

Почему Новиков был так явно не рад тогдашнему повороту событий? Очевидно, он чем-то сильно перегрузил свою совесть — какими-то тяжелыми доносами, или как-то против отца выступил, возможно, отрекся от него. Так многие тогда делали, чтобы не попасть в лагеря.

При Хрущеве маршал Новиков был реабилитирован одним из первых, его мемуары печатались в «Новом мире».

Моя мама, осмелев, позвонила в Литинститут. Ни на каком факультете Новиков, конечно, не числился. «Издохновение вождя», как я это называл, спасло меня от хорошего срока лагерей. Тогда всем политическим давали срока максимальные — 25 лет.

После 1 апреля я пошел в школу, в которую уже обращался в поисках работы по совету Эренбурга. Тогда со мной даже и разговаривать не стали, а сейчас — с радостью приняли на работу.

— Теперь все будет хорошо! — сказал отец. И тут уж меня прорвало.

— Ничего хорошего при этом режиме не будет! — закричал я. И впервые мелькнула мысль, что хорошо было бы убраться из этой страны к такой-то матери.

Работая в школе, я продолжал искать себе место в науке, но все поиски по-прежнему оставались безуспешными.

Однажды позвонил и Яков Иванович Герасимов:

— Вадим, вы не передумали заниматься наукой?

Я сказал, что не передумал, и Герасимов сообщил мне, что у него на кафедре появилась вакансия, и он попробует оформить меня к себе.