Читать интересную книгу Дядюшка Бернак - Артур Дойль

Наполеон словно не замечал нас и ни к кому не обращался, а просто высказывал вслух свои мысли, самые фантастичные, самые чудовищные! Это было именно то, что он называл «оссианскими видениями», потому что в это время он всегда вспоминал дикие неясные сны и мечты Оссиана, поэмы которого имели для него какую-то особенную притягательность.

Миневаль рассказывал мне, что император порой говорит о своих сокровеннейших мечтах и стремлениях души, а его придворные, стоя вокруг, молча ожидают, когда он от этих бредней вернется к своей практичности.

— Великий правитель должен быть законом для всех, — продолжал Наполеон. — Мало уметь пользоваться саблей. Нет, нужно управлять душами людей, а не только их телами. Султан, например, глава их веры и армии. Многие из римских императоров обладали военной и духовной властью, и мое положение не упрочится, пока я не достигну того же. А в настоящее время во Франции Папа могущественнее меня в тридцати провинциях! Только подчинив себе все страны, можно достичь истинного мира и благополучия. Только когда власть над миром перейдет в руки Европы и центром ее станет Париж, а остальные правители будут получать корону из рук Франции, — только тогда восстановится нарушенный мир! Если могущество и власть одного сталкиваются с могуществом и властью других, то неизбежно начинается борьба, пока какая-то из сторон не признает себя побежденной. Географическое положение Франции в центре всех держав, ее богатство, ее история определенно указывают на то, что именно она должна править. В самом деле: Германия распалась на части, Россия — страна варваров, Англия представляет собою незначительный по величине остров. Таким образом, остается одна Франция!

Внимая этим речам, я невольно убеждался в правоте моих друзей в Англии, говоривших, что мир не восстановится до тех пор, покуда жив этот маленький тридцатишестилетний артиллерист.

Наполеон сделал несколько глотков кофе из чашки, стоявшей рядом с ним на маленьком столике. Затем снова вытянулся в кресле и, склонив подбородок на грудь, грустно устремил взор на красноватый отблеск огня.

— Если бы это осуществилось, — продолжал он, — все правители Европы явились бы к императору Фран-дии, чтобы войти в его свиту при коронации! Каждый из них имел бы свой дворец в Париже; пространство, занятое дворцами, тянулось бы на несколько миль! Вот какие у меня планы насчет Парижа, — конечно, если он окажется их достоин. Но я не люблю Париж, и парижане платят мне тем же. Они не могут простить, что я повел своих солдат на их город! Они знают, что если будет надобность, я опять пошлю армию против Парижа. Я их не только удивил, но и заставил меня бояться. Однако любви их так и не добился. А ведь я много сделал для них! Где сокровища Генуи, картины и статуи Венеции и Ватикана? В Лувре! Моя военная добыча обогатила Париж и послужила к его украшению. Но им нужны перемены, нужен шум побед. Сейчас они преклоняются передо мною, встречают с обнаженными головами. Но парижане не задумаются приветствовать меня кулаками, если я не дам им нового повода восхищаться и удивляться мною. Когда долгое время все было спокойно, я вынужден был построить Дворец Инвалидов, чтобы развлечь горожан. Людовик XIV дал им войны, Людовик XV — доблестных волокит и придворные скандалы. Людовик XVI не создал ничего нового и за это попал на эшафот. И в этом ваша заслуга, Талейран!

— Нет, ваше величество, по своим убеждениям я всегда был умеренным.

— Однако вы не сожалели о его гибели?

— Да, это верно, но только потому, что его место заняли вы, ваше величество!

— Ничто не могло бы остановить меня, Талейран! Я рожден, чтобы быть надо всеми. Помню, когда мы составляли условия мира в Кампо-Формио, я был совсем еще молодым генералом, и вот, когда императорский трон стоял в палатке штаба, я быстро поднялся по ступеням и сел на него. Я и помыслить не мог, что есть кто-то могущественнее! В глубине души я всегда знал, какое будущее меня ожидает. Даже когда я с моим братом Люсьеном жил в крохотной каморке на несколько франков в неделю, я знал, что придет день, когда я достигну императорской власти! А ведь тогда я не имел оснований надеяться на блестящую будущность. В школе я не отличался способностями, шел сорок вторым учеником из пятидесяти восьми. Я преуспевал только в математике, на этом кончались мои способности. Честно говоря, я любил мечтать, а не работать. Ничто не развивало моего честолюбия, к тому же в наследство от отца мне достался только скверный желудок!

Однажды, когда я был еще юнцом, вместе с отцом и сестрой Каролиной я оказался в Париже. Мы шли по улице Ришелье, когда появился королевский экипаж. Кто бы мог подумать, что маленький корсиканец, снявший шляпу перед королем и не спускавший с него глаз, станет его преемником?! Но я почувствовал, что этот экипаж должен рано или поздно принадлежать мне. Что тебе нужно, Констан?

Верный слуга почтительно наклонился к его уху и что-то прошептал.

— Ах, конечно, — сказал Наполеон, — свидание было назначено, а я чуть не позабыл о нем. Она здесь?

— Да, ваше величество!

— В боковой комнате?

— Да, ваше величество!

Талейран и Бертье обменялись взглядами, и министр направился было к двери.

— Нет-нет, можете остаться, — сказал император. — Зажги лампы, Констан, и распорядись, чтобы экипажи были готовы через полчаса. А вы, Талейран, займитесь-ка этой выдержкой из письма к австрийскому императору и выскажите мне ваше мнение.

Де Миневаль, вот длинный рапорт нового владельца дока в Бресте. Выпишите из него все самое важное и положите на письменный стол к пяти часам утра. Бертье, я желаю, чтобы вся армия была размещена по кораблям к семи часам утра. Надо выяснить, можно ли погрузить все войска за три часа. Месье де Лаваль, потрудитесь остаться здесь и ждать нашего отбытия в Пон-де-Брик.

Таким образом, дав каждому распоряжения, он быстро вышел. За приподнятым пологом прошелестела розовая юбка, и полог опустился.

Бертье, по обыкновению, покусывал ногти; Талейран насмешливо и презрительно посматривал на него из-под своих густых ресниц. Со скорбным лицом де Миневаль взял громадную связку бумаг, из которой к утру требовалось сделать извлечения. Констан, двигаясь совершенно бесшумно, зажигал свечи в канделябрах, расположенных вдоль стен.

— Это которая? — пронесся шепот министра.

— Певичка из императорской оперы, — ответил Бертье.

— А та маленькая испаночка по-прежнему в фаворе?

— Не думаю. Последний раз она была третьего дня.

— Ну а та, другая, графиня?

— Она в своем домике в Амблетэз.

— «Но я не допущу скандала при дворе», — продекламировал Талейран с иронической улыбкой, повторяя слова императора, сказанные по его адресу.

— А теперь, месье де Лаваль, — прибавил он, отводя меня в сторону, — я очень хотел бы поговорить с вами насчет партии Бурбонов в Англии. Вы, вероятно, знаете их намерения? Надеются ли они на успех?

И в течение пятнадцати минут он засыпал меня вопросами, которые подтверждали, что император не ошибся, сказав, что Талейран не задумается бросить его в тяжелую минуту и легко перейдет на сторону тех, кто посулит больше.

Мы вполголоса беседовали, как вдруг вбежал Констан. На его обыкновенно невозмутимом лице отражались тревога и смущение.

— Господи помилуй! Месье Талейран, — прошептал он, всплеснув руками, — какое несчастье! Кто бы мог ожидать?!

— Что случилось, Констан?

— О месье, я не осмелюсь беспокоить императора, но сюда едет сама императрица! Ее экипаж уже в двух шагах от лагеря!

Глава четырнадцатая

Жозефина

При этом неожиданном известии Талейран и Бертье молча переглянулись, и я впервые увидел, как быстро менялось выражение лица знаменитого дипломата. Я и раньше слышал, что Талейран по мимике не уступит лучшим артистам. На его лице отразилась скорее злобная радость, чем смущение, в то время как Бертье, искренно преданный Наполеону и Жозефине, бросился к входу, откуда должна была появиться императрица, словно пытаясь остановить ее.

Констан бегом направился к комнате императора, но, окончательно растерявшись, хотя и пользовался везде репутацией невозмутимого человека, отошел назад, чтоб посоветоваться с Талейраном. Но было уже поздно, потому что мамелюк Рустам откинул портьеры и вошли две дамы.

Первая была высока и стройна, она приветливо улыбалась, и манеры ее были исполнены достоинства. Она была одета в черный плащ с белыми кружевами на шее и рукавах; голову ей украшала черная шляпа с развевающимся белым пером. Ее спутница была ниже ростом, лицо ее не отличалось изяществом и красотою и казалось бы совершенно вульгарным, если бы не особенная живость выражения больших черных глаз. На цепочке дамы вели маленького черного терьера.

— Оставьте Фортюнэ снаружи, Рустам, — сказала первая, передавая ему цепочку. — Император не любит собак, и когда мы вторгаемся в его жилище, то должны подчиняться его вкусам. Добрый вечер, месье де Талейран! Мадам де Ремюза и я катались поблизости и заехали узнать, когда император прибудет в Пон-де-Брик. Он уже собрался, не правда ли? Я думала застать его здесь.