от радости, а на ее лице расцвела широкая улыбка.
– Ну конечно же, Ной, – сказала она всё таким же глухим, но внезапно чуть дрогнувшим голосом.
Я поднялся наверх, устроился за столом, вспомнил всё, что говорил мне мсье Эрейра про фокусировку, про первое лицо, про использование настоящего времени в повествовании, – и принялся писать. Писать, писать и писать – ведь это же правило номер один, правда?
После двух часов сосредоточенной работы я вышел на улицу. В рюкзаке у меня лежали пять новых страниц и библиотечная книга с заманчивым названием: «Основные правила повествования» Альберта Кнопфа. Я втиснул ее рядом с двумя томиками, которые дал мне мсье Эрейра.
Выйдя из библиотеки, я пошел за своим велосипедом, который оставил на площади Клерк, и мимоходом взглянул на террасу кафе «Летчики-асы». Там, ссутулившись и глядя вдаль, сидел маленький человечек с кружкой. И хотя на глаза у него была надвинута кепка, я его мгновенно узнал, и внутри у меня что-то екнуло.
Это был мой папа.
Папин рабочий день начинался рано. Он выходил из дома в пять утра. С завода уходил в два часа дня. А домой возвращался около шести вечера. Я никогда не задумывался над тем, что он делает с двух до шести. Четыре часа свободного времени, принадлежащих миру, в котором не было нас – мамы, брата и меня.
Я медленно подошел к его столику и, набравшись смелости, отодвинул стул напротив него и сел. Папа не сразу заметил мое присутствие, прошло секунды две или три до того, как он поднял голову. Я не увидел на его лице привычного выражения – как будто его всё достало и всё бесит. Обычно-то было достаточно малейшего предлога, чтобы он завелся с четверти оборота, и чем дальше, тем сильнее злился и тем громче орал. Но в тот день я увидел на его лице только усталость. Усталость, к которой, может быть, примешивалось немного стыда.
– Ной… – вздохнул он.
– П-папа…
Как ни странно, мы еще некоторое время посидели, ничего больше не сказав. Меня охватило какое-то новое чувство, и я не мог подобрать для него подходящего слова. Мне хотелось спросить у папы, давно ли он здесь сидит. Сколько часов, сколько дней, сколько лет. Но я не произнес ни слова.
Я снова вспомнил, что говорил мсье Эрейра. Можем ли мы знать что-то о других? Кто они на самом деле. Вдруг оказалось, что я в этом уже не уверен. Может быть, мы довольствуемся тем, что живем бок о бок с ними, встречаемся, общаемся, но так их и не знаем.
Папа слабо улыбнулся и спросил, не взять ли мне чего-нибудь попить.
– Я б-бы выпил к-колы, – ответил я.
Он поднялся, сходил в бар за бутылкой колы и поставил ее на стол передо мной.
– Знаешь, – сказал он, – когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я не хотел работать техником на шинном заводе. Меня интересовали машины. Я мечтал стать гонщиком.
Я удивился. Он никогда мне об этом не рассказывал. Хотя он вообще никогда не рассказывал мне о себе. Я впервые услышал, как он вспоминает молодость.
– А потом на заводе освободилось место, – продолжал он. – Я узнал об этом от твоего деда. И устроился на завод, сказав себе, что это временно. Всего на несколько месяцев, пока не накоплю денег, чтобы купить себе машину и уехать из Фижероля. «Форд мустанг» 1971 года. Продавался в гараже у Кастеня. Весь черный, с родными колесами и восьмицилиндровым двигателем. У инспектора Гарри была такая машина. Я тогда спал и видел только ралли и гонки.
Я ничего не знал о папиной жизни, но в одном я был уверен: рядом с нашим домом «форд мустанг» не стоял никогда.
– А п-потом? – спросил я.
– Ну… время шло. Я познакомился с твоей мамой. Образумился.
Он поднял свою кружку пива, и мне показалось, что сейчас он нырнет туда всем лицом.
– Т-ты х-хочешь сказать, что ты сдался.
– Нет, Ной. Я не сдался. Знаешь, твоя мама – это не кто-нибудь. Она приехала из большого города, и у нее тоже были свои мечты. Мне пришлось постараться, чтобы ей понравиться и внушить, что ее будущее здесь, в Фижероле, рядом со мной.
Он глотнул пива, прочистил горло.
– Я остался на заводе. Так было надежнее. Тем более что вскоре должен был родиться Адам. Все сбережения, всё, что я накопил, чтобы купить эту самую тачку, я вложил в кредит за дом.
– Не очень-то выгодное д-дельце, – засмеялся я.
Он тоже развеселился.
– Ну да, ты прав, до дворца ему далеко. Но вы росли в этом доме, твой брат и ты. В этом доме вы сделали свои первые шаги, произнесли свои первые слова. И для меня он лучше любого дворца, понимаешь? Ради этого я и жил. Каждое утро, выходя из гаража, я думаю обо всём этом. И знаешь что? Даже на тысячную долю секунды ни о чём не жалею.
– Д-даже о «форде»? – спросил я.
– Ну да. Это была детская мечта. И к тому же карбюратор у этой модели был гнилой. Эта машина у меня двух лет бы не продержалась.
Он снова поднял кружку.
– Если т-ты ни о чём не жалеешь, п-почему т-тогда ты каждый день сидишь здесь д-до вечера?
– Потому что…
Он провел тыльной стороной ладони по щеке, потер свою двухдневную щетину.
– На самом деле я не знаю. Думаю, жизнь склонна заставлять нас забывать о том, как нам повезло.
Сказав это, он печально улыбнулся мне. В «Основных правилах повествования» Альберта Кнопфа я, пока сидел в библиотеке, вычитал одну фразу, в тот момент меня удивившую: «В хорошем романе персонажи должны быть реалистичными и последовательными – это означает, что иногда они должны действовать непостижимым образом».
Теперь я понимал, что автор хотел этим сказать.
– Ну что, пойдем? – спросил папа, отодвигая стул.
– Пойдем, – ответил я.
Потом он взял меня за руку, и, пока мы шли, я чувствовал, что он всё крепче ее сжимает, как будто решил никогда меня не отпускать.
Вернувшись домой, я закрылся у себя в комнате и буквально проглотил обе книги, которые дал мне мсье Эрейра. Я читал запойно, сделал перерыв только минут на двадцать, чтобы поужинать. Когда я закончил, было около трех часов ночи.
– Этот самый т-тип, Мерсо, – сказал я, когда назавтра мы с мсье Эрейра снова встретились, чтобы поработать, – он рассказывает с-свою историю так, б-будто она не совсем его.
– Ага! – торжествующе воскликнул он. – Видишь