Читать интересную книгу Дом, в котором... - Мариам Петросян

Еще есть одиннадцатая комната. Та, где настоящий шалаш из бамбука. Где главное украшение — кальян Хромого, где живет попугай Детка — старый какаду, который умеет ругаться на трех языках. Мальчишки знают, в какие часы, проходя мимо раскрытой двери, увидишь горбуна Хромого, булькающего пузырями в прозрачно-пузатом кувшине.

Третья комната — та, что с наддверными надписями. Там Седой с коробкой амулетов и рыбками в аквариумах. Седой, не любящий яркого света. Комната таинственнее первых двух, потому что ее дверь всегда закрыта. Проходя мимо, Кузнечик представляет Седого и комнату, ему это легко, он там был и видел все сам. Он прижимает подбородком амулет под майкой и жалеет, что никому не может рассказать о том, что с ним было. Дар Седого приближает его к старшим. Сила, равная силе Черепа, — он несет ее тайно, спрятав от всех. День ото дня верится в нее все труднее. Он идет дальше, унося на себе свой секрет, свою гордость и затаенные сомнения.

В Доме есть еще две стаи младших ходячих. У них свои комнаты, мимо которых Кузнечик старается не ходить. Стая Певчих находится в состоянии «холодной войны» с Хламовными. Настоящие драки между ними случаются редко, но и те и другие пристально следят, чтобы враги не задерживались на их стороне коридора.

Обитателей Проклятой комнаты такие мелочи не волнуют. Их комната считается самой плохой из-за того, что она — единственная на всем этаже выходит окнами на улицу. В ней живут изгои. Те, кого выставили из других стай. Всего четверо. Иногда Кузнечику кажется, что именно этого Спортсмен от него и добивается. Перехода в разряд «проклятых». Поэтому к их комнате он никогда не приближается. Даже лучший в мире амулет не сделает его Черепом, если он станет одним из них.

Дом кажется Кузнечику огромным ульем. В каждой ячейке — спальня, в каждой спальне — отдельный мир. Есть пустые ячейки классных и игровых комнат, столовых и раздевалок, но они не светятся по ночам янтарно-медовыми окнами, а значит, их нельзя считать настоящими.

Иногда он специально остается во дворе допоздна, чтобы пересчитать с наступившей темнотой живые ячейки окон и подумать о них. Это всегда оставляет странный осадок на душе. Потому что из всего огромного, горящего окнами здания-улья, для него существуют всего четыре ячейки. Четыре мирка, куда он имеет доступ. Комната Лося. Комната Седого. И две комнаты Хламовника. При мысли об этом на него нападает тоска. Он слишком хорошо понимает, что Хламовник — не дом ему и не может быть домом. Туда не хочется возвращаться из темноты, там не хочется отдыхать после уроков, никто не будет тебя там ждать, если ты припозднился. Хламовник сам по себе. Для многих он — дом. Они отгораживают свои кровати, помечая их знаками своего присутствия, как собаки метят территорию запахом мочи. Они пришпиливают в изголовьях картинки, сооружают полки из старых ящиков и раскладывают на них вещи. Для каждого кровать — это его личная крепость, носящая все следы хозяина. Его кровать голая и безликая, и он не чувствует себя в безопасности ни лежа, ни сидя на ней.

За каждым окном — своя комната, и в ней живут люди. И для них комната — это дом. Для всех, кроме меня. Моя комната для меня не дом, потому что в ней живет слишком много чужих. Людей, которые меня не любят. Которым все равно, вернулся я к ним или нет. Но ведь Дом большой. Неужели в нем не найдется места для человека, который не любит драк? Для двоих…

Он обрадовался этой мысли, как будто понял что-то важное. Угадал выход. Ему всего лишь нужна своя комната, где не будет Спортсмена, Зануды с Плаксой, Сиамцев и всех остальных. Конечно, кроме него и Слепого там будет жить кто-то еще. И их должно быть много. Ведь все жилые помещения давно распределены. Каждый закуток, где можно уединиться, захвачен старшими. Значит, нужна просто спальня. А в спальнях живет не меньше десяти человек. Вот если бы их было не двое, а больше… хотя бы четверо! Можно было бы занять ту спальню, где спят Кролик, Крючок и Пузырь. Они там только ночуют. Поменяться с ними местами и никого туда не пускать. Вот было бы здорово!

Кузнечик вздыхает. Все это несбыточные мечты. Даже если они со Слепым переберутся в полупустую спальню, она все равно останется частью Хламовника. А если кто-то захочет к ним присоединиться (например, Горбач), Спортсмен этого не допустит. Место, где спят трое из его стаи, так же принадлежит Хламовнику, как спящие принадлежат стае. Он, пожалуй, даже им со Слепым не разрешит переселиться. Что же делать?

Спустя тридцать четыре дня после своего первого визита Кузнечик снова стоит перед дверью десятой комнаты. Поверх майки на нем зеленый свитер, вместо летних кед — ботинки, вместо жакетки — вельветовая куртка на молнии. Губы его шевелятся. Он читает надписи. Так он пытается успокоиться. Кузнечик подходит в двери вплотную и тихо стучит носком ботинка. Не дожидаясь ответа, как когда-то Слепой, он отступает на шаг, ударяет пяткой о ручку и, отворив дверь, входит. Полумрак и прокуренность комнаты накрывают его душным шатром.

Таинственный, сверкающий мир старшеклассников плохо пахнет. Комната такая же, как месяц назад. Время остановилось, запутавшись в невидимой паутине, в бликах на боках бутылок, спрятанных под кроватями, оно осело на донышках ночных сосудов и на крыльях насекомых, пришпиленных к стенам булавками. Бабочки, красивые при свете, в полумраке одинаково черны и похожи на крылатых тараканов. Мальчик затаенно дышит, приручая страх. Светится зеленым аквариум, в воздухе плавает дым. Полосатый матрас — на прежнем месте.

Закутанный в плед Седой поворачивает к нему сухое лицо. Он в черных очках, и от этого кажется еще белее.

— Ты что? — спрашивает он. — Кто тебе разрешил?

— Я пришел спросить про Великую Силу. Можно?

Седой морщит лоб, вспоминая, а вспомнив, улыбается:

— Садись. Спрашивай. Только покороче.

Кузнечик подходит к матрасу, на котором сидит Седой, и опускается перед ним на пол. С их предыдущей встречи он сделался старше на месяц, в возрасте, когда быстро растут. Лицо его печально и серьезно, на носу золотятся пылинки веснушек — следы пролетевшего лета.

Седой курит, роняя пепел в складки одеяла. Матрас в винных пятнах. Пепельницы в кружеве апельсиновой кожуры. Тарелка с подсохшим бутербродом. Все это успокаивает Кузнечика. В вещах ему чудится что-то домашнее. Он откашливается.

— Эта Великая Сила, — говорит он робко, — я ее больше не чувствую. Почему-то. Может, он испортился? Но я его не открывал, честное слово. Когда я его только надел, что-то было. А сейчас — нет. Поэтому я пришел.

В полумраке насмешливо поблескивают черные стекла очков.

— Надеялся, что сможешь горы свернуть? Тогда ты просто дурачок.

Мальчик смотрит исподлобья, закусив губу.

— Я не думал про горы. Я не дурачок. Просто тогда что-то было, и я думал, это и есть Великая Сила. А сейчас ничего нет.

Слезы щиплют ему глаза. Он задерживает дыхание, чтобы справиться с ними. Седой, невольно заинтересованный, снимает очки:

— Что ты чувствовал? Я ведь не могу знать. Расскажи и поговорим.

— Это было как… руки. Не так, как будто они вдруг взяли и появились, а по-другому. Как будто их могло и не быть. Как будто руки — это необязательно, — Кузнечик мотает головой, раскачиваясь на корточках. — Я не могу объяснить. Как будто я был целый. Я думал, это и есть Великая Сила.

— Ты был целым? Когда вышел отсюда?

— Да, — Кузнечик поднимает голову и с надеждой смотрит в вишневые глаза альбиноса.

— А когда это прошло? Когда ты вернулся в спальню к своим?

— Нет. Так было и ночью, и утром, и еще долго. А потом исчезло. Я думал, вернется, но не вернулось.

Бесцветные брови Седого вздрагивают:

— И когда тебе нужно было делать что-то, чего ты не можешь сам, ты и тогда чувствовал себя целым? Я тебя правильно понял?

Кузнечик кивает. Щеки его горят.

— Я был, как птица, — шепчет он. — Как птица, которая может летать. Она ходит по земле, потому что ей и так хорошо, но если захочет… как только захочет, — поправляется он. — Тогда взлетит.

Седой нагибается к нему через циновку, тарелку и пепельницы. Лицо его уже не кажется совсем белым.

— Ты чувствовал, что можешь сделать все, что захочешь, когда захочешь, как только захочешь?

— Да.

— Мальчик, ты уникум!

— Это не я, это амулет! — почти кричит Кузнечик.

— Ах да, действительно, — поправляется Седой. — Я и забыл про него. Пожалуй, он получился сильнее, чем я думал. Я был бы не прочь сделать такой для себя. Жаль, что это невозможно.

— Почему? — Кузнечик полон сочувствия.

— Такие вещи получаются один раз, — Седой давит окурок в пепельнице. — Говоришь, он перестал работать?

Кузнечик нетерпеливо ерзает, облизывая пересохшие губы.

— Я потому и пришел. То есть сначала я ждал. Думал, вдруг это вернется. Долго ждал, а потом решил прийти. Ты ведь поможешь мне, Седой? Только ты можешь его починить.