Читать интересную книгу Боратынский - А Песков

Овладев его тайною, разумеется, мы стали пользоваться и его деньгами. Чердашные наши ужины стали гораздо повкуснее прежних: мы ели конфекты фунтами…

* * *

Откуда-то взялось слово квилки: то ли от quellen — quilt [Бить ключом (нем.).], то ли от prendre ses quilles [Дать тягу (фр.).]. Может быть, ни от того, ни от другого, да и называли ли их так, когда Боратынский был в корпусе, — неизвестно. Квилки показали себя впоследствии — когда случился арсеньевский бунт.

Бунт был такой. — Паж Павел Арсеньев, сидя на уроке, читал постороннюю книгу. Учитель заметил ему это, но Арсеньев продолжал читать. Учитель хотел забрать книгу, но Арсеньев книгу спрятал, а на слова учителя отвечал дерзко. Тут в класс заглянул Оде-де-Сион. Узнав, о чем спор, он велел Арсеньеву встать в угол. Арсеньев ослушался. Оде-де-Сион закричал, чтобы тот немедленно отправлялся в угол и стал на колени. Арсеньев продолжал упрямиться. Тогда инспектор сказал, что отдаст Арсеньева под арест и велит высечь. — "Мы увидим", — отвечал тот. Арсеньева арестовали и решено было при собрании всех офицеров и пажей наказать его розгами. В день наказания пажей выстроили в рекреационной зале, но, когда инвалидные солдаты хотели уложить Арсеньева на скамью, из пажеской шеренги выскочили квилки и отняли Арсеньева у солдат. Поднялся шум, пажи смешались, приводить наказание в исполнение не оказалось возможным.

История эта, как и семеновская, наделала немало шуму. Но произошла она в 820-м году, когда Боратынский был уже далеко от Петербурга.

А в 815-м на Неве появилась невиданная машина — пироскаф.

Машина стояла в обычной галере, над ней высилась труба, прикрепленная канатами, чтоб не упала.

Охотников переплыть на пироскафе на тот берег и обратно отобрали заранее, и они уже важно прохаживались, ожидая команды садиться на скамейки по бортам галеры. На корме развевался огромный флаг.

В машине, стоящей на пироскафе, что-то негромко заклокотало, запыхтело и зафыркало. Народ, столпившийся на набережной, заволновался и зашевелился.

— Он что же, из этой трубы стрелять будет, как картечью?

— Все немцы. Без немцев у нас ничего делать не умеют.

— Вот увидишь, сейчас взорвется.

— Там внутри порох, наверное.

— Пойдем, Машенька, отсюда.

— До чего дожили! Лодку дымом хотят двигать!

— Нет, это не немцы, это англичане выдумали. Они главные моряки.

— Да оно не поплывет! Отчего же это оно должно поплыть?

— Там, внутри, верно, матросы, они вертят колеса.

— Как ты думаешь, Двинский, в следующую войну мы будем сражаться на таких посудинах или нет?

Охотники между тем заняли свои места. Из трубы повалил сизый пар.

— Пожар!

— Нет, не пожар, это пироскаф отчаливает от берега. Колеса бьют по воде, разгоняя волны. Рулевой крепко держится за штурвал. Плывет! Пар валит, как из печной трубы дым, простираясь по набережной. Кричат ура!

РАЗБОЙНИК

Mein Geist dьrstet nach Taten! mein Atem nach Freiheit! Schiller

[Дух мой жаждет действий! дыханье — свободы! Шиллер (нем.).].

Атаман проснулся ранее всех и вышел из пещеры. Солнце едва взошло, синее небо было безоблачно. Прохладный пар подымался от травы. "Как прекрасно!" — думал атаман, наслаждаясь пробуждающейся природой. — Сколь много бы я дал, чтобы вернуться в отчий дом, снова увидеть бескрайние дали моей милой родины, снова услышать кроткий голос моей милой матушки… Где ты, страна моей юности?! Там, там я снова обрел бы мою Амалию… Боже! Как прекрасна она была в те дни, когда мы оба, расцветая под полуденным небом, искали отрады в невинных ухищрениях ребяческих мечтаний! Где она нынче? Ночью на потаенной звезде наши взоры встречаются ли? Или бесплодно смотрю я в безответное небо?..

У входа в пещеру зашелестела трава.

— Это ты, Паоло, мой верный помощник и друг? — спросил атаман.

Не слыша ответа, он поворотил голову: — Что ж ты молчишь?

— Прости, атаман. Я залюбовался. Смотри, какое славное утро!

— С каких пор ты сделался столь чувствителен, мой друг? Не после того ли, как третьего дни прострелил шляпу губернатора де Ноиса, а сам он, жив и здоров, ускакал, позабыв по рассеянности на дороге пятьсот талеров?

— Да, атаман, ты прав в укоризнах. Еще немного, и я догнал бы его!

Но, удирая, он поднял такую пыль, что я закашлял, зачихал, глаза мои были забиты песком, и мне пришлось остановиться. Проклятый де Ноис! Сколько времени мы потратили на то, чтобы подстеречь его, а он улизнул, даже не поговорив с нами!

— Не горюй, Паоло! Скоро он поедет встречать наместника. Я это знаю наверное. И тогда, думаю, он не уйдет из наших рук… Но вот, кажется, условный знак подают с восточного склона. — Они подошли к обрыву. На поляну перед скалой вышло двенадцать разбойников. У нескольких за плечами висели набитые доверху мешки. То были разбойники, посланные накануне атаманом на добычу провианта.

— Как дела, ребята? — крикнул атаман. — Но кого вы привели? Между разбойников шла женщина.

— Это что такое? С каких пор вы стали собирать по деревням вместо хлеба наложниц? Эй вы! Что молчите?

— Эта женщина хочет видеть тебя, атаман, — отвечал один из разбойников.

— Хорошо. Спусти лестницу, Паоло.

Паоло бросил вниз веревочную лестницу.

— С каких пор, атаман, дамы берут приступом замки, в которых живут рыцари? — спросила незнакомка, подняв голову.

— С тех пор, сударыня, — отвечал атаман, — как рыцари стали судьями и адвокатами. Впрочем, вы ошибаетесь, если думаете, что я предлагаю вам

подниматься сюда. — С этими словами он быстро спустился на поляну.

Паоло последовал за ним. Взглянув на атамана, он поразился происшедшей в нем перемене: тот был бледен, как мел.

— Честь имею, сударыня, представить своего верного друга Паоло, — сказал атаман незнакомке. — А вы, ребята, несите провизию на место. — Разбойники, один за другим, полезли по веревочной лестнице на скалу. — Что вам угодно, сударыня?

— Это в самом деле вы атаман той шайки, которая ограбила три дня назад губернатора, которая разрушила замок судьи Регнилка, которая не дает спокойно жить ни путешественникам, ни паломникам?

— Да, сударыня, я атаман, хотя паломников мы не трогаем. Но к чему столько вопросов? Вас обидели мои молодцы? Вы нуждаетесь в защите от притеснителей?

— Я не могу говорить при свидетелях, атаман.

— Что ж!.. Не сердись, мой друг Паоло! Видимо, дело достаточно важное…

— Я вдова графа Кристафоса, — сказала незнакомка, когда Паоло отошел в сторону. — Я прошу вас рассказать мне, при каких обстоятельствах он пал от рук ваших подчиненных.

Атаман побледнел еще более и нахмурился.

— Зачем вам знать? Это может лишь усугубить ваши страдания.

— Нет, я должна знать правду и прошу от вас рассказа.

Минуту атаман молчал. Незнакомка стала выказывать знаки нетерпения.

— Почему вы молчите? — спросила она наконец.

— Что ж! Пожалуй, я расскажу вам все. Однако придется начать с событий, случившихся задолго до этого печального происшествия. Слушайте!

Много лет назад, еще до моего рождения, Кристафос был обласкан моим отцом. Он вступил в службу в чрезвычайно бедственном положении. Отец дал ему средства для начального пути и рекомендовал князю П. Князь любил моего отца, доверял ему и всегда, вольно или невольно, выделял его из прочих. Видимо, это пришлось не по вкусу Кристафосу, честолюбивому, но малоспособному от природы. Он стал завидовать и однажды обманными речами возбудил неудовольствие князя, выразившееся в грубости по отношению к отцу.

Отец мой был горд душой и не мог простить несправедливости. Он не имел права вызвать князя на поединок. Он сел на коня и уехал в свой замок, навсегда оставя княжескую службу.

Он умер, когда я был еще ребенком. Все мы, моя мать, мои братья и сестры, горько оплакивали его кончину. Но в детские годы душевные раны быстро заживают, и постепенно его образ погасал в моей душе.

Настала юность, вместе с ней время моего вступления в службу. Я направился к княжескому двору, ни о чем не подозревая. Меня печалила лишь разлука с домом, с матушкой, с братьями, с сестрами… и еще с одною… О! ее образ живо напечатлен в сердце моем и поныне!..

Судьба была неблагосклонна ко мне. Приехав к княжескому двору, я попал под начало — кого бы вы думали? — Да, да! Кристафоса! Он не был еще графом, но был так же завистлив и честолюбив. Узнав, чей я сын, он стал тиранить меня: назначал вне очереди в караулы, придирался к каждому пустяку. Плохо пришитая пуговица делала в его глазах из человека преступника. Я же был своенравен, горд и взбешен такими притеснениями.

Будучи сущим мальчишкой в своей мечтательности, однажды я, подкупив его денщика, велел тому подсыпать в бургундское, какое предпочитал Кристафос всем прочим напиткам, снотворное. Затем, отослав денщика из дома под благовидным предлогом, проник в комнату спящего Кристафоса и прибил его парадные ботфорты гвоздями к полу.