Но свершив задуманное, он стал готовиться к отъезду. Как только весть об этом распространилась, Гугенхаммеры, английский концерн и недавно учрежденная французская компания наперебой стали предлагать Харнишу купить у него Офир и все оборудование. Гугенхаммеры давали больше, нежели их конкуренты, и Харниш продал им Офир, нажив на этой сделке миллион. По общему мнению, его капитал достиг теперь двадцати, а то и тридцати миллионов. Но истинные размеры его богатства были известны только ему самому, и, продав свою последнюю заявку, он подсчитал, что золотая горячка на Клондайке, которую он предчувствовал задолго до того, как она разразилась, принесла ему чуть больше одиннадцати миллионов.
Прощальный пир Харниша вошел в историю Юкона наряду с другими его подвигами. Пиршество состоялось в Доусоне, но приглашены были все юконцы. В этот последний вечер ничье золото, кроме золота хозяина, не имело хождения. Все салуны были открыты ночь напролет, ряды официантов пополнены, но вино не продавалось, им угощали даром. Если кто-нибудь отказывался и настаивал на своем желании заплатить, десять человек вызывали обидчика на бой. Самые зеленые чечако бесстрашно вступались за честь своего героя. И среди пьяного разгула, в неизменных мокасинах, как вихрь, носился Время-не-ждет, отчаянный, бесшабашный, пленяя все сердца приветливостью и дружелюбием; он испускал вой таежного волка, заявлял, что это его ночь и ничья другая, прижимал руки противников к стойке, показывал чудеса силы и ловкости; его смуглое лицо разгорелось от вина, черные глаза сверкали; по-прежнему на нем были комбинезон и суконная куртка, незавязанные наушники торчали, а меховые рукавицы болтались на ремешке, накинутом на шею. Однако этот последний кутеж уже не был ни риском втемную, ни крупной ставкой, а всего только мелкой фишкой, сущей безделицей для него — обладателя стольких фишек.
Но Доусон такого кутежа еще не видел. Харниш хотел, чтобы эта ночь осталась у всех в памяти; и его желание исполнилось. Добрая половина жителей перепилась. Стояла глубокая осень, и хотя реки еще не замерзли, градусник показывал двадцать пять ниже нуля, и мороз крепчал. Поэтому пришлось отрядить спасательные команды, которые подбирали на улицах свалившихся с ног пьяных, ибо достаточно было бы им уснуть на один час, чтобы уже не проснуться. Эти спасательные команды придумал, конечно, Харниш. Он хотел задать всему Доусону пир — и исполнил свою прихоть, напоив допьяна сотни и тысячи людей; но, не будучи в глубине души ни беспечным, и легкомысленным, он позаботился о том, чтобы разгульная ночь не омрачилась каким-нибудь несчастным случаем. И, как всегда, был отдан строгий приказ: никаких драк; с нарушителями запрета он будет расправляться самолично. Но надобности в такой расправе не представилось: сотни преданных поклонников Харниша ревностно следили за тем, чтобы драчуны были выкатаны в снегу для протрезвления и отправлены в постель. В большом мире, когда умирает магнат промышленности, колеса подвластной ему индустриальной машины останавливаются на одну минуту. Но на Клондайке отъезд юконского магната вызвал такую неистовую скорбь, что колеса не вертелись целых двадцать четыре часа. Даже огромный прииск Офир, на котором была занята тысяча рабочих и служащих, закрылся на сутки. Наутро после кутежа почти никто не явился на работу, а те, что пришли, не держались на ногах.
Еще через день на рассвете Доусон прощался с Харнишем. Тысячи людей, собравшихся на пристани, натянули рукавицы, завязали наушники под подбородком. Было тридцать градусов ниже нуля, ледяная кромка стала плотнее, а по Юкону плавала каша изо льда. На палубе «Сиэтла» стоял Харниш и, прощаясь с друзьями, окликал их и махал им рукой. Когда отдали концы и пароход двинулся к середине реки, те, что стояли поближе, заметили слезы на глазах Харниша. Он покидал страну, которая стала его родиной; ведь он почти не знал другой страны, кроме этого дикого, сурового края у самого Полярного круга. Он сорвал с себя шапку и помахал ею.
— Прощайте! — крикнул он. — Прощайте все!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Не в ореоле славы явился Время-не-ждет в Сан-Франциско. В большом мире успели позабыть не только о нем, — забыт был и Клондайк. Другие события заслонили их, и вся аляскинская эпопея, так же как война с Испанией, давно изгладилась из памяти. С тех пор много воды утекло. И каждый день приносил новые сенсации, а место в газетах, отведенное сенсационным известиям, было ограничено. Впрочем, такое невнимание к его особе даже радовало Харниша. Если он, король Арктики, обладатель одиннадцати миллионов с легендарным прошлым, мог приехать никем не замеченный, — это только доказывало, насколько крупная игра ему здесь предстоит.
Он остановился в гостинице св. Франциска, дал интервью начинающим репортерам, которые рыскают по гостиницам, после чего в утренних газетах появились краткие заметки о нем. Весело усмехаясь про себя, он начал приглядываться к окружающему, к новому для него порядку вещей, к незнакомым людям.
Все кругом было ему чуждо, но это нимало не смущало его. Не только потому, что одиннадцать миллионов придавали ему вес в собственных глазах: он всегда чувствовал беспредельную уверенность в своих силах; ничто не могло поколебать ее. Не испытывал он также робости перед утонченностью, роскошью, богатством большого цивилизованного города. Он опять очутился в пустыне, в новой пустыне, непохожей на прежнюю, — вот и все; он должен исследовать ее, изучить все приметы, все тропы и водоемы; узнать, где много дичи, а где тяжелая дорога и трудная переправа, которые лучше обходить стороной. Как всегда, он избегал женщин. Страх перед ними все еще безраздельно владел им, и он и близко не подходил к блистающим красотой и нарядами созданиям, которые не устояли бы перед его миллионами. Они бросали на него нежные взоры, а он так искусно скрывал свое замешательство, что им казалось, будто смелей его нет мужчины на свете. Не одно только богатство пленяло их в нем, нет, — очень уж он был мужественный и очень уж не похож на других мужчин.
Многие заглядывались на него: еще не старый — всего тридцать шесть лет, красивый, мускулистый, статный, преисполненный кипучей жизненной энергии; размашистая походка путника, приученного к снежной тропе, а не к тротуарам; черные глаза, привыкшие к необозримым просторам, не притуплённые тесным городским горизонтом. Он знал, что нравится женщинам, и, лукаво усмехаясь про себя, хладнокровно взирал на них, как на некую опасность, с которой нужно бороться; но перед лицом этой опасности ему куда труднее было сохранять самообладание, чем если бы то был голод, мороз или половодье.
Он приехал в Соединенные Штаты для того, чтобы участвовать в мужской игре, а не в женской; но и мужчин он еще не успел узнать. Они казались ему изнеженными, физически слабыми; однако под этой видимой слабостью он угадывал хватку крутых дельцов, прикрытую внешним лоском и обходительностью; что-то кошачье было в них. Встречаясь с ними в клубах, он спрашивал себя: можно ли принимать за чистую монету дружелюбное отношение их к нему и скоро ли они, выпустив когти, начнут царапать его и рвать на куски? «Все дело в том, — думал он, — чего от них ждать, когда игра пойдет всерьез». Он питал к ним безотчетное недоверие: «Скользкие какие-то, не ухватишь». Случайно услышанные сплетни подтверждали его суждение. С другой стороны, в них чувствовалась известная мужская прямота, это обязывает вести игру честно. В драке они, конечно, выпустят когти, это вполне естественно, но все же царапаться и кусаться они будут согласно правилам. Таково было общее впечатление, которое произвели на него будущие партнеры, хотя он, разумеется, отлично понимал, что среди них неизбежно найдется и несколько отъявленных негодяев.
Харниш посвятил первые месяцы своего пребывания в Сан-Франциско изучению особенностей и правил игры, в которой ему предстояло принять участие. Он даже брал уроки английского языка и отвык от самых грубых своих ошибок, но в минуты волнения он мог, забывшись, по-прежнему сказать «малость», «ничего не скажешь» или что-нибудь в этом роде. Он научился прилично есть, одеваться и вообще держать себя, как надлежит цивилизованному человеку; но при всем том он оставался самим собой, излишней почтительности не проявлял и весьма бесцеремонно пренебрегал приличиями, если они становились ему поперек дороги. К тому же, не в пример другим, менее независимым новичкам из захолустных или далеких мест, он не благоговел перед божками, которым поклоняются различные племена цивилизованного общества. Он и прежде видел тотемы и хорошо знал, какая им цена.
Когда ему наскучило быть только зрителем, он поехал в Неваду, где уже началась золотая горячка, чтобы, как он выразился, немного побаловаться. Баловство, затеянное им на фондовой бирже в Тонопа, продолжалось ровно десять дней; Харниш, бешено играя на повышение, втянул в игру более осторожных биржевиков и так прижал их, что они рады были, когда он уехал, увозя полмиллиона чистого выигрыша. Вернулся он в Сан-Франциско в свою гостиницу очень довольный. «Баловство» пришлось ему по вкусу, и желание поиграть в эту новую игру все сильнее обуревало его.