К вечеру крымцы оставили город, с ними бежали очень многие обитатели из живших в занятых крымцами кварталах.
Одиннадцатого января часов в девять утра я был разбужен каким-то шумом. Приподнявшись на кровати, я услышал громкие голоса, топот ног и хлопанье дверей. В комнату ворвались человек шесть матросов с винтовками в руках, увешанные пулеметными лентами. Двое из них, подбежав к кровати, направили на меня винтовки, крича:
– Ни с места, вы арестованы.
Маленький прыщавый матрос с револьвером в руке, очевидно старший в команде, отдал приказание двум товарищам стать у дверей, никого в комнату не пропуская.
– Одевайтесь, – сказал он мне.
– Уберите ваших людей, – ответил я. – Вы видите, что я безоружен и бежать не собираюсь. Сейчас я оденусь и готов идти с вами.
– Хорошо, – сказал матрос, – только торопитесь, нам некогда ждать.
Матросы вышли, и я, быстро одевшись, прошел в коридор и, окруженный матросами, пошел к выходу. В дверях я увидел жавшихся в кучу, плачущих наших служащих. В саду, у подъезда, нас ожидали еще человек десять матросов и с ними недавно выгнанный мною помощник садовника; пьяница и грубиян, он незадолго перед этим на какое-то замечание жены моей ответил грубостью. Я как раз в это время выходил в сад и, услышав, как грубиян дерзил жене, вытянул его тростью. На следующий день он был уволен и теперь привел матросов.
– Вот, товарищи, этот самый генерал возился с татарами, я свидетельствую, что он контрреволюционер, враг народа, – увидев меня, закричал негодяй.
С балкона в сопровождении двух матросов спускался брат моей жены, также задержанный. Пройдя садом, мы вышли на улицу, где ждали присланные за нами два автомобиля; кругом стояла толпа народа. Слышались ругань и свист, некоторые соболезновали. Какой-то грек, подойдя к матросам, пытался за нас заступиться.
– Товарищи, я их знаю, – показывая на нас, сказал он, – они ни в чем не виноваты и в бою не участвовали.
– Ладно, там разберут, – отстранил его один из матросов.
Мы стали садиться в автомобиль, когда, расталкивая толпу, появилась моя жена. Подбежав к автомобилю, она ухватилась за дверцу и пыталась сесть, матросы ее не пускали. Я также пробовал уговаривать ее остаться, но она ничего слушать не хотела, плакала и требовала, чтобы ее пустили ехать со мной.
– Ну ладно, товарищи, пусть едет, – сказал наконец один из матросов.
Автомобили помчались по улице по направлению к молу. Там виднелась большая толпа, оттуда слышались крики. Два миноносна, стоя у мола, изредка обстреливали город. Автомобили остановились у пришвартовавшегося миноносца.
– Вот они, кровопийцы. Что там разговаривать, в воду их, – послышались крики из толпы.
Мне бросились в глаза лежавшие на молу два трупа, кругом стояла лужа крови… Стараясь не смотреть на окружавшие нас зверские лица, я быстро прошел по сходням на миноносец вместе с женой и шурином. Нас провели в какую-то каюту. У дверей остался один матрос, остальные поднялись наверх, на палубу. Почти тотчас же в каюту вошел какой-то человек в морской офицерской форме, но без погон. Он поразил меня своим убитым и растерянным видом. Жена бросилась к нему и стала спрашивать, что с нами будет; он пытался ее успокоить, отрекомендовался капитаном миноносца и обещал сделать все, чтобы скорее разобрать наше дело.
– Вам нечего бояться, если вы невиновны. Сейчас ваше дело разберут и, вероятно, отпустят, – говорил он, но ясно было, что он сам не верил в свои слова…
Шум и топот раздались близ каюты, и толпа матросов появилась в дверях. Они требовали выдачи нас и немедленной расправы. С большим трудом капитану и пришедшим к нему на помощь двум, трем матросам удалось уговорить их уйти и предоставить нашу участь суду.
Через полчаса привели еще одного арестованного – какого-то инженер-полковника. По его словам, он был захвачен также по навету служащего, с которым у него были денежные расчеты. Он больше всего беспокоился об оставленных им дома деньгах и важных документах, которые могли пропасть.
Жуткое, неизъяснимо тяжелое чувство охватило меня. Я привык глядеть смерти в глаза, и меня не страшила опасность; но мысль быть расстрелянным своими же русскими солдатами, расстрелянным, как грабитель или шпион, была неизъяснимо тяжела. Больше всего ужасала меня мысль, что самосуд произойдет на глазах у жены, и я решил сделать все возможное, чтобы ее удалить. Между тем она упросила капитана провести ее в судовой комитет и там пыталась говорить и разжалобить. Наконец она вернулась, конечно ничего не добившись. Я стал упрашивать ее пойти домой.
– Здесь ты помочь мне не можешь, – говорил я, – а там ты можешь найти свидетелей и привести их, чтобы удостоверили мое неучастие в борьбе.
После долгих колебаний она решилась. Я был уверен, что уже больше ее не увижу. Сняв с руки часы-браслет, который она подарила мне невестой и который я всегда носил, я сказал ей:
– Возьми это с собой, спрячь. Ты знаешь, как я ими дорожу, а здесь их могут отобрать.
Она взяла часы и, плача, вышла на палубу. Не прошло и пяти минут, как она вернулась. На ней не было лица.
– Я поняла, все кончено, – сказала она, – я останусь с тобой. На ее глазах только что толпа растерзала офицера.
Ежеминутно ожидая конца, просидели мы в каюте до сумерек. Около пяти часов в каюту вошли несколько матросов и с ними молодой человек в кепке и френче, с бритым лицом, державшийся с большим апломбом. Обратившись к сидевшему с нами полковнику, он объявил ему, что он свободен.
– Вы же, – сказал он, обращаясь ко мне и к моему шурину, – по решению судового комитета предаетесь суду революционного трибунала. Вечером вас переведут в помещение арестованных.
Полковник вышел, но минут через десять мы увидели его вновь. Он горячо спорил с сопровождавшим его матросом.
– Я требую, чтобы мне вернули мои часы и мой бумажник, в нем важные для меня документы, – горячился он.
Матрос казался смущенным.
– Я ничего не знаю, говорил он, – обождите здесь, сейчас приглашу комиссара.
Он вышел.
– Моего освобождения потребовали мои служащие – портовые рабочие. За вас также пришла просить толпа народа, – быстро проговорил полковник, – не беспокойтесь, Бог даст, и вам удастся отсюда выбраться…
Пришел комиссар, и полковник вышел с ним.
Вскоре за нами пришли. Под конвоем красногвардейцев нас повели в здание таможни, где содержались многочисленные арестованные. Было темно, дул холодный ветер, и шел дождь. Толпа разошлась, и мы беспрепятственно прошли в нашу новую тюрьму. В огромной зале с выбитыми стеклами и грязным, заплеванным полом, совершенно почти без мебели, помещалось человек пятьдесят арестованных. Тут были и генералы, и молодые офицеры, и студенты, и гимназисты, и несколько татар, и какие-то оборванцы. Несмотря на холод и грязь, здесь на людях все же было легче. Хотя все лежали, но никто, видимо, не спал, слышался тихий разговор, тяжелые вздохи. На лестнице стояла толпа матросов и красногвардейцев, и оттуда доносилась площадная ругань. Вскоре стали вызывать к допросу. Допрос длился всю ночь, хотя допрашивали далеко не всех. Вскоре вызвали меня. Допрашивал какой-то студент в пенсне, маленький и лохматый. Сперва задавались обычные вопросы об имени, годах, семейном положении. Затем он предложил вопрос, признаю ли я себя виновным.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});