скрываешься, спасаешь свою жизнь от злого и наглого осквернителя, и нельзя тебе остановиться и принять бой. Горько так идти, никому не пожелаю, трудно! Но мы шли, нужда гнала. Мы шли напролом, продираясь сквозь подмосковный подлесок, сквозь тесные группы молодых деревьев, стоящих густо, непроходимой стеной. Исцарапались мы, еще больше изодрались и плутали, но был у нас все-таки какой-то собачий нюх, да и сама земля, наверно, помогала, ведь мы были ее дети, и минут через сорок мы все-таки выскочили на дорогу.
– Смотри-ка – никого, – сказал Лёшка.
Он посмотрел на меня, и я понял, о чем он думает… Я и сам этого боялся.
– Неужели мы одни? – спросил я у Лёшки. – Неужели мы одни ушли?
– Прямо не знаю, – сказал он упавшим голосом.
– Может, постоим немного?
– Дай освоиться, – сказал Лёшка.
Мне почудился треск сучьев.
– Тихо! – сказал я шепотом. – Идут!
– Фриц?
– Не знаю…
– Прячься…
И Лёшка зашел за огромную ветлу, стоявшую у дороги. Мы спрятались за кривое двустволое ее тело.
– Не может быть, чтоб фриц, – шепнул Лёшка.
Треск становился все сильнее, ближе к нам, и противно было то, что у меня забилось сердце. Но я решил, что, если это фашисты, я брошусь к ним навстречу и хоть одного да задушу. Среди деревьев замелькали какие-то силуэты, и я увидал ватники. Лёшка перевел дыхание: наверно, и он переживал. На дорогу вырвались люди. Это были Степан Михалыч, Каторга и Тележка.
– Вот она, дорога, – сказал Степан Михалыч. – Сейчас определимся – что и как. Не робь, Телега!
– Москва где? – жадно спросил Каторга.
Степан Михалыч встал на дорогу и резко рубанул рукой куда-то наискосок и вправо.
– Вот, – сказал он, – так держать, и будет тебе Москва.
Мы с Лёшкой вышли из-за ветлы.
– Глядите, товарищи, Митя, – сказал Тележка и нежно улыбнулся. – Митя и Лёша. Наши.
Мы подошли к своим. Мы молчали, они трое и мы с Лёшкой. Мы только смотрели друг на друга. Как будто десять лет не виделись. Я чувствовал, что все сейчас плачут.
– Вот оно как вышло, – сказал Степан Михалыч виновато.
– Да, – сказал я, – хуже не бывает.
– Серёжка-то… – сказал Лёшка и отвернулся.
Все замолчали. Словно сняли шапки у свежей могилы. Степан Михалыч двинулся первым. Мы пошли за ним.
– Наших там тыщи три осталось, – сказал Тележка.
– Больше.
– Уйдут! Многие ушли, многие вырвутся.
– Где ж они?
– Прячутся…
– Или другими дорогами идут…
– Тут кто как сможет, – сказал Каторга.
На дороге, по которой мы шли впятером, было пусто, и лес стоял сквозной и пустой, и небо было пустое. Стрельба позади прекратилась, и это был плохой признак.
– Все, видно, заняли Щёткино, – сказал Степан Михалыч.
– Теперь польется наша кровь…
– Пойдут теперь расправляться… Коммунистов искать… – сказал Лёшка.
– И некоммунистов тоже, – сказал Тележка.
– Коммунистам хуже всех, – повторил Лёшка печально. – У меня отец коммунист и брат тоже.
– Теперь и не узнаешь, кто коммунист, кто нет, – процедил Каторга.
Степан Михалыч остановился и поглядел на него в упор.
– Я член партии непобедимых коммунистов, – громко сказал Степан Михалыч, и губы его побелели. – Я член партии, и ты можешь называть меня комиссаром, Каторга.
Он отвернулся и пошел дальше. Мы двинулись за ним.
Каторга перегнал его и заступил дорогу.
– Каторга да Каторга, – сказал он тихо. – Сколько можно? Какой я Каторга, я Гришка Полещук! Я вас очень уважаю, Степан Михалыч.
Тот двумя кулаками расшебаршил свою бороду.
– Пойдешь со мной, Гриня, – сказал он Каторге. – И ты, Телега, пойдешь со мной. Нельзя мне вас всех вместе вести, а вдруг да я что и не так сделаю. Не туда вас заведу. Пусть мы разделимся.
– Нет, мы вместе, – сказал я.
– Это мой приказ, – сказал Степан Михалыч. – Теперь пришло расставанье, Митя. Мы трое вон там пойдем. – Он показал направление. – На Боровск. Мы будем его огибать справа и, может, выйдем на железную дорогу. А вы, Митя с Лёшей, вот здесь идите. – Он и нам показал, где бы нам, по его мнению, лучше было идти. – Вы всегда вместе, вы дружки, вам вместе надо. Теперь: в Москву придете, вступайте в армию, ребята, добровольно идите. Вы теперь народ подготовленный. Ну, все. Два, значит, у нас отряда во временном отступлении. Всего вам, ребята!
Он протянул мне теплую, согретую добром руку. Я пожал ее. Прощай, Ячмень и Лен! И если навсегда, то навсегда прощай. Тележка протянул мне свою узкую руку, я взял ее и покрыл сверху левой рукой. Он тотчас же положил свою левую руку на мою. Мы трясли так руками, смотрели друг на друга, что-то хотели сказать друг другу и не смогли, постеснялись.
– До свиданья, – сказал Тележка.
– До свиданья, – сказал я.
Потом я пожал корявую руку моего товарища Гришки Полещука – грязную корявую руку человека, которого мы несправедливо дразнили Каторгой…
Лёшка простился тоже. Они пошли по большой пустой дороге к далекому горизонту, а я смотрел им вслед и понимал, что это уходят из моей жизни люди, без которых мне никогда не будет вполне хорошо.
– Айда и мы, – сказал Лёшка.
19
Мы шли с ним скорым приемистым шагом по огромной разметанной дороге, тянущейся сквозь низкий красновато-серый осинник. День перевалил на вторую половину, грязь на дороге уже начала застывать в предчувствии ночного заморозка, идти стало легче, и мы прошли уже верст шесть или восемь, не встретив ни одного человека.
– Где теперь наши? – сказал Лёшка.
– Какие?
– Кто вышел оттуда.
– Плутают…
– Повидать бы…
– А может, кто-нибудь сзади идет, кто позже добрался до дороги.
– Покричим?
Мы несколько раз останавливались и кричали. Никто не откликнулся.
Мы были одни с Лёшкой. Словно одни во всей России, так пусто было вокруг. И мы снова шагали с ним по дороге вперед и сворачивали у развилков, не раздумывая. У нас появилась уверенность, что мы не можем ошибиться и мы выйдем к Москве. Крупинки железа притягиваются к магниту, они не ошибаются никогда.
– Такому человеку, – сказал Лёшка, и голос его дрогнул, – такому человеку надо поставить памятник. Узнать, где он жил, и на его улице поставить памятник. Пусть малые дети на него восхищаются и все другие тоже.
Я сказал:
– Да. Серёге надо памятник.
– Приду домой, – сказал Лёшка, – доберусь только до дома, мать повидаю и спать не лягу, побегу записываться в добровольцы. Теперь-то меня возьмут… Теперь люди нужны. Верно?
Я сказал:
– Верно.
Лёшка посмотрел на меня и понял.
– Хорошо бы, – сказал он, – нам быть вместе. Да, Митя?
Я сказал:
– Гроб дело. Меня не возьмут.
Несколько минут он молчал, потом зашел