— Он говорит, что русские уже не те. Они стали трусливы и робки, как бабы. Боятся воевать. Могут только бомбить и стрелять из пушек. Один чеченец стоит трех русских солдат. И с Чечней теперь весь мусульманский мир. И они поставят Россию на колени…
— Хорош демагогии! Он будет говорить? — нетерпеливо перебил его Марусин.
Олег перевел и неожиданно поймал себя на ощущении, что старается говорить как можно безразличнее, всем своим видом пытаясь показать пленному, что он только переводчик и ничего кроме этого. Этот стыд перед афганцем вдруг разозлил Кудрявцева.
"Он — сука! Наемник! Мразь! Он резал наших, пришел сюда нас убивать! А я разнюнился, как тряпка. Это война!"
Афганец ответил, что его могут забить до смерти, но он никого не сдаст.
Марусин разочарованно вздохнул, потом неторопливо поднялся.
— Это мы поглядим. Васильченко, мы в штаб, а вы с Кудрявцевым поработайте с ним. Как будет готов — дашь знать!
— Есть! Усе зробимо, товарищу полковник!
Васильченко отодвинулся, пропуская мимо себя к выходу офицеров. Потом, когда дверь за ним закрылась, прошел в дальний угол "кунга" и из небольшого настенного ящика достал замотанный в провода и резиновый медицинский жгут полевой телефон без трубки.
— Ну, урод, ты зараз не так заголосуешь! — сказал прапор, поворачиваясь к пленному.
Афганец испуганно сжался.
Но Васильченко легко, словно пушинку, оторвал его от табурета и вновь подвесил за наручники к потолку. Потом достал из ножен на поясе нож и одним резким движением разрезал грязные камуфлированные штаны и синие байковые кальсоны, обнажая серые худые ягодицы. Потом наклонился и сдернул штаны до колен.
Афганец забился, как пойманная на крючок рыба, но Васильченко впечатал "духу" в поясницу кулак, и тот, охнув, обвис.
Потом прапорщик деловито и быстро раскрутил провода. Один из них он, приподняв длинную полотняную рубаху, воткнул между ягодиц пленного, другой крепко обкрутил вокруг лица и, разжав стиснутые зубы "духа", воткнул конец провода ему в рот. После чего жгутом ловко стиснул челюсти так, что "дух" мог только мычать, но даже выплюнуть провод не мог.
— Лэйтенант, спроси эту гниду, будет он говорить или нет?
Холодея от предчувствия чего-то ужасного, запретного, Олег перевел. И впервые от себя добавил:
— Говори. Эти люди не шутят. Ты умрешь здесь.
Но это его участие вдруг зажгло яростью лицо душмана. Стянутые жгутом челюсти не давали ему говорить, и он только что-то промычал, зло сверкая налитыми кровью глазами.
— Ясно! Можешь не переводить. — Ну-ка, лэйтенант, отойди в сторонку. Бо сейчас его так начнет колотить, шо зашибить может.
Олег сделал шаг назад. За его спиной зажужжал генератор телефона.
"Дух" вздыбился, словно неведомая сила схватила его и подбросила вверх. Глаза его вылезли из орбит, а из-под рубахи на ноги и штаны вдруг брызнула мутная, пенная струя.
"Обоссался!" — обожгло Олега, и от ощущения гадливого позора этой картины его передернуло…
За спиной вновь зажужжал генератор.
Духа выгибало, корчило и трясло, словно в него вселилась сотня бесов. Наконец он вновь потерял сознание. В ноздрях и углах губ пузырилась кровавая пена. Васильченко поставил телефон на полку и подошел к духу. Окатил его водой из кружки, пощечинами привел в себя. В глазах "духа" застыл ужас.
— Он будет говорить?
Олег торопливо перевел.
Дух что-то промычал.
— Нехай головой кивнет.
— Джав ла дмакн.
Пленный замолчал.
— Добре!
Васильченко вновь снял с полки телефон…
Все слилось в один непрекращающийся кошмар. Судороги, корчи и мычание "духа", матерщина Васильченко, жужжание генератора, вонь мочи, кровь, пена, глухие шлепки ударов. "Он будет говорить?"…
Олегу казалось, что он вот-вот сойдет с ума. Что все это просто наваждение, мерзкий сон. Ему хотелось вскочить, распахнуть дверь и исчезнуть, оказаться дома, в Москве, в кабинете отца. Среди книг и семейных реликвий. Но он знал, что это невозможно. Гнал от себя слабость. "Ты хотел узнать войну. Так вот она, война. Это и есть война. Это твоя работа, ты сам ее выбрал. И не смей отводить глаза, сука!"
Он уже просто ненавидел этого "духа" и желал только одного, чтобы тот наконец сдох и с его смертью все это закончилось.
И все закончилось…
— Он будет говорить?
Истерзанный, полуживой "дух" слабо закивал головой.
Прапорщик распустил жгут, выдернул из его рта провод.
— Ты все расскажешь?
Олег перевел.
— Зкан доб карх…— прохрипел дух.
— Он все расскажет, — с облегчением перевел Олег.
— Добре. Тогда зови полковника…
— Когда ты в последний раз видел Хаттаба?
"Дух" отвечал почти шепотом. Чувствовалось, что каждое слово дается ему с трудом, при каждом вдохе внутри него что-то клокотало и сипело. Но ни у кого вокруг Олег не видел жалости в глазах. Пленный их интересовал только как "язык", как запоминающее устройство, из чьей памяти они должны извлечь как можно больше.
— Это точно было в Хатуни? Или он не знает?
— Говорит, точно в Хатуни.
Допрос шел уже третий час. Вопросы следовали один за другим, часто перекрещиваясь, возвращаясь друг к другу. Менялись кассеты в диктофоне. Афганец отвечал механически, без эмоций, словно большая кукла. Из него будто выдернули какой-то опорный стрежень. Он уже ничем не напоминал того злого, высокомерного душмана, которого несколько часов назад завели в этот "кунг". Теперь это был просто сломленный, раздавленный и жалкий человек.
Наконец Марусин откинулся на спинку кресла. Окинул "духа" долгим взглядом. И под этим взглядом "дух" как-то съежился, сжался, опустил голову.
— А говорил — не предаст братьев по вере... — в голосе полковника Кудрявцеву почудилось снисходительное презрение. — Ладно! С этим — хорош! Пора перекурить и свежего воздуха глотнуть!
— Куда его? В "зиндан" или в яму? — спросил, поднимаясь из-за стола, комбриг.
— В "зиндан"! Подержи его еще пару дней. Поработайте с ним. Может быть, еще что-нибудь вспомнит…
Окончание следует
Александр Проханов НА ВЫСТАВКЕ КАРТИН (Посвящается Г. Животову)
Возьми колпак и ветхий посох,
Пусть путь тебе укажет Босх.
Остановись у вод на бреге,
Здесь рисовал картины Брейгель.
Оставь утехи, игры, ласки,
Будь строг и ясен, как Веласкес.
Не устыдись сумы и рубищ,
Стань бос и наг, как старый Рубенс.
Здесь непонятное, другое,
Здесь потерял рассудок Гойя.
Цветных лучей раскинув веер,
Холста коснулся Вермеер.
Лесов угрюмые бордюры,
На них взирает вещий Дюрер.
Тебя намочит русский дождик,
Ты странник, мученик, художник.
Татьяна Реброва ПЯТЫЙ ЛЕПЕСТОК
* * *
Я на исповеди рвану
Перед батюшкой воротник
С золотыми по синему льну
Одуванчиками — и в крик.
Я на пол сползу.
Я сроню слезу —
Словно бисером церковь выстелю
Уж за то одно, что себе в висок
Средь её икон я не выстрелю.
МИСТИКА
Пусть я проклят, но пусть
и я целую край той ризы,
в которую облекается Бог мой…
иду… вслед за чёртом.
Ф. Достоевский
Скажи, с какого бодуна,
Россия, если рождена
В тебе, то в этот миг постылый
Ещё невинная, как хилый
Пух с Серафимова крыла,
Уже я проклята с той силой,