арест отца и не волновать его, а утешить. Но все произошло как в сказке. Приехав в санаторий, я застала Адика с письмом в руке, и слезы у него лились градом. Он сказал, что такого счастья он не выдержит: радость видеть меня и получить письмо от освобожденного отца была слишком велика. И вышло так, что не мы должны были его утешать, а он сообщил нам чудесную весть. Отец писал, что он уже на свободе. Ему предлагают выехать в Свердловск, в Алма-Ату или в Тбилиси, но он выбрал Свердловск, чтобы быть ближе к нему и навещать его.
Мы целый день сидели у Адика. Меня очень огорчило, что и после ампутации ноги, отрезанной выше колена, температура продолжала повышаться. Он говорил, что его преследует ощущение пятки (т. е. временами кажется, что ампутированная нога болит или чешется пятка). Лежа в санатории, он влюбился в одну девушку. Она была ходячая больная, часто его навещала, сидела у его постели, и между ними завязался роман. После операции же она совершенно отвернулась от него, и он испытывал тяжелую обиду.
Утешая его, я говорила, что жалеть ему не о чем, вся моя жизнь убедила меня в том, что любовь – прежде всего жертва, и если эта девушка на жертву не способна, то он ничего не потерял и о такой любви плакать нечего.
Нужно было позаботиться о пристанище. Я оставила Стасика у брата, а сама пошла искать жилье. С трудом удалось найти неподалеку от санатория комнату с одной кроватью, и нам пришлось спать со Стасиком на ней вдвоем. Стоила комната очень дорого, хозяева не хотели брать деньгами и требовали продукты. Было время закрытых столовых, купить на рынке было нечего, и мы не знали со Стасиком, как устроиться с питанием. Вблизи от нас был лес, я собирала грибы и малину, росшие там в изобилии, и этим кормились. Как и всегда, трудная жизнь, заботы о детях отвлекали меня от страдания и слез. Адик обрадовался нашему приезду и папиному освобождению. Кормили в санатории очень скудно, и привезенные нами мед и масло были ему существенным подспорьем.
Две недели прошли очень быстро, пора было подумать об обратной дороге. Мы распрощались с Адиком, обещав забрать его в Москву, как только кончится война. От Нижнего Уфалея мы за два часа добрались поездом в Свердловск, где очутились голодные, бесприютные, без крошки хлеба и с десятью тысячами в кармане, на которые ничего нельзя было купить. Надо было доставать билеты до Казани. Стасик уговаривал меня лететь самолетом, но я плохо переносила полеты, и мы отправились пешком на вокзал, который находился на другом конце города. Транспорт не работал, и мы, шатаясь от голода, шли по улице, как вдруг увидели афишу о концерте Гилельса, который был учеником Генриха Густавовича. Я ухватилась за знакомое имя как за соломинку. Узнали по телефону-автомату номер единственной свердловской гостиницы «Урал», в которой останавливались в 1932 году. Позвонив туда, я спросила, не здесь ли остановился Гилельс, мне ответили, что здесь, и дали номер телефона. Трудно поверить, но, набрав номер Гилельса, я услышала вдруг голос Генриха Густавовича. Он умолял нас со Стасиком прийти как можно скорее. Мы с трудом дотащились до гостиницы. Не было предела нашей радости при встрече. Стасик был счастлив, видя отца живым, здоровым и на свободе.
У Гилельса был накрыт стол как на банкете: ветчина, икра, пирожки, – и мы набросились на еду. Кроме того, Гилельс обещал достать нам билеты в мягком вагоне до Казани. Это тоже была неоценимая услуга, потому что с билетами было очень трудно. Гилельс занимал двойной номер, и он оставил нас со Стасиком ночевать, с тем что на другой день посадит нас в поезд. Гилельс и Генрих Густавович усиленно уговаривали нас отдохнуть и пожить в Свердловске, но меня ждала работа в детдоме, и я категорически отказалась. Мы почти всю ночь не спали и разговаривали. Генрих Густавович обещал мне часто навещать Адика.
На другой день они проводили нас на вокзал, и мы сели в комфортабельный мягкий вагон с корзинкой, полной продуктов. Мы были счастливы и улеглись спать. Не успели мы отъехать несколько километров от Свердловска, как к нам явились с проверкой документов два милиционера. Посмотрев мой паспорт, они сказали, что высадят меня на следующей станции. Оказалось, мой паспорт был просрочен. С нами ехал какой-то важный генерал. Он сказал этим милиционерам, чтобы они не бушевали: я жена знаменитого писателя и общественный работник детдома, и если они высадят меня из вагона, это обернется против них. Они принялись убеждать генерала, что сейчас война и он должен понимать, что если не они, то другие займутся мною. Я предлагала заплатить штраф, но они гордо заявили, что взяток не берут.
Я разбудила Стасика и рассказала, что мне грозит. Он был уже не маленький, и я его уговаривала ехать в Чистополь самостоятельно, если меня высадят из поезда. Поделили продукты и деньги, и генерал обещал помочь в пути. Стасик страшно волновался, он не представлял себе, как я буду сидеть на каком-то полустанке ночью одна. Милиционеры ехали в соседнем купе, и генерал несколько раз ходил их уговаривать. Поезд остановился. Ожидая, что сейчас меня высадят, я стала одеваться, но генерал сказал: «Сидите спокойно, они как будто согласились вас не трогать». Поезд стоял целый час и когда тронулся, я почувствовала большое облегчение. К моему удивлению, больше никто не приходил и не проверял документов. Когда мы приехали в Казань, Стасик стал уговаривать меня лететь в Чистополь открытым самолетом, так как в воздухе никто не будет проверять документов. Но я категорически отказалась, так как плохо переносила самолет, и мы поехали пароходом.
В Чистополь мы добрались без всяких приключений. Боря встретил нас на пристани и был удивлен, что все деньги вернулись обратно. Я ему рассказала о поездке. Об освобождении Нейгауза он не знал и страшно обрадовался.
На другой день я отправилась в милицию и с возмущением набросилась на работников. Дело в том, что до отъезда в Свердловск паспорт лежал у них целую неделю, пока оформлялся отпуск, и они обязаны были его проверить. У меня взяли паспорт и просили зайти на другой день. Не было сомнения, что меня оштрафуют, но они, вероятно, почувствовали вину и выдали мне паспорт без всякого штрафа.
В 1943 году многие писатели получили пропуска в Москву. Боря стал настаивать, чтобы я бросила работу и ехала с ним домой.