— Что навело вас на эту мысль?
— Обстоятельства. Вспомните. Меня только что представили вашей жене, она уже протянула мне руку для поцелуя, потом тут же ее убрала и сильно побледнела. Мне на мгновение даже показалось, что она вот-вот упадет в обморок. Я не подозревал, что способен вызывать такой страх или такую антипатию.
На этот раз шотландец рассмеялся:
— Ни то, ни другое, сударь. Вы просто стали жертвой совпадения. Моя жена итальянка и, к несчастью, слишком чувствительна к перепадам температуры и особенно к запахам. В момент вашей, встречи она почувствовала аромат туберозы, который она не выносит. Надеюсь, я вас успокоил?
Это объяснение годилось бы для любого, кто имел бы менее чувствительный нос, чем Тремэн. Он не представлял, как можно было различить какой-то один запах в том букете ароматов, который царил в доме Талейрана, где цветов было больше, чем в июньском саду. Но Гийома обоняние никогда не подводило. Он готов был поклясться, что в тот момент рядом не было никого, от кого пахло бы туберозой. Следовательно, именно он вызвал волнение дамы. И для этого волнения могла быть только одна причина. Что ж, в любом случае нужно было продолжать спектакль.
— Совершенно успокоили. Будет ли у меня нынче вечером приятная возможность выразить ей мое уважение?
— К несчастью, нет. Моей жены нет дома. Поверьте, она будет очень об этом сожалеть.
Повисло молчание, которое Гийом с легкостью расшифровал: хозяину дома не терпелось выпроводить нежданного гостя. Но Тремэн пришел не ради того, чтобы обменяться банальными фразами. Впервые в жизни он повел себя как плохо воспитанный человек. Гийом встал, словно намереваясь уйти, только вместо этого он застыл перед одной из витрин и принялся дотошно изучать ее содержимое. Потом он обратил внимание на одну из записок в золотой рамке и на восхитительную пастель, на которой была изображена Мария-Антуанетта в то время, когда она была женой дофина. Наконец Тремэн повернулся к шотландцу, который уже некоторое время сверлил взглядом его спину.
— Мои поздравления! — льстиво сказал он. — Я слышал похвалы в адрес вашей коллекции, но не предполагал, что она настолько значительна.
— Меня шокирует слово «коллекция», сударь. Вы видите перед собой лишь знаки преданности памяти очаровательной женщины. С того дня, как я был ей представлен, я поклоняюсь королеве-мученице, и здесь собраны предметы, относящиеся к ней. Пока Мария-Антуанетта была жива, я делал все, чтобы вырвать несчастную из рук ее врагов. А теперь я пытаюсь вырвать из недостойных рук те предметы, которыми она себя окружала или которые были ей дороги.
Тон был грубым, но Тремэн решил не обижаться. Он довольствовался горькой улыбкой и презрительно пожал плечами.
— Вы же не думаете, что вы единственный, кто чтит ее память? Мы тоже ей верны. Едва ли вам известно, что моя жена стала одной из жертв Террора. Правда, королева была уже мертва, когда моя Аньес взошла на эшафот... из-за ее сына! Поэтому и у нас есть кое-что интересное.
В серых глазах шотландца вспыхнул огонек, и его взгляд стал заинтересованным. Его страсть напомнила о себе.
— В самом деле? И о чем идет речь?
— Я не собираюсь расставаться с этими вещами, поэтому говорить о них нет смысла. Ах да! Совсем недавно я приобрел здесь, в Париже, две вещицы: гребень из слоновой кости и детскую перчатку, которая принадлежала дофину. Мы, нормандцы, — добавил он с истинным лицемерием, — любим вспоминать, что он был нашим герцогом. Я не теряю надежды найти кое-что получше. У человека, который мне их продал, есть завещание королевы.
Холодная сдержанность Кроуфорда растаяла, как снег под солнцем. В его глазах вспыхнул огонь.
— У кого это завещание? Я хочу это знать! За то, чтобы им обладать, я готов отдать целое состояние.
— Спокойно, сударь! Вы принимаете меня за вашего маклера? Я ввел вас в курс дела только для того, чтобы вы поняли, что имеете дело с серьезным человеком. И я достаточно богат, чтобы заплатить ту цену, которую мне назовут.
— Сначала следует убедиться в подлинности завещания. Кстати, это относится и к вашим последним приобретениям, — сказал Кроуфорд, снова насупившись. — В наше время все средства хороши, чтобы получить деньги, и есть такие умельцы...
— У меня их подлинность не вызывает никаких сомнений. Желаете, чтобы я показал вам мои покупки?
— Они при вас?
— Полагаю, вы шутите? Но, — с улыбкой добавил Гийом, — я принесу их вам, если пожелаете. Я пробуду здесь еще несколько дней. Хотите, я приду завтра?
Последняя фраза, произнесенная так быстро, не позволила шотландцу сказать, что лучше он сам придет к Тремэну. Ему оставалось только согласиться. И он проделал это с учтивостью, которой от него нельзя было ожидать:
— Я буду счастлив! Итак, до завтра! Хотите прийти в это же время?
Его жест уже приглашал незваного гостя к дверям. Хотя Гийому и хотелось задержаться, ему пришлось подчиниться. Этот дом, в котором не было слышно ни малейшего шороха, даже скрипа паркета или звона посуды, вызывал у него тревогу и одновременно раздражал. Инстинкт подсказывал Тремэну, что дом хранит тайну и ему здесь не рады. Страсть шотландца должна была быть очень сильной, раз он согласился принять Гийома еще раз! Но при новой встрече Гийом решил узнать немного больше: он пойдет ва-банк.
Тремэн хотел остаться вечером у себя в номере и поразмышлять, подготовиться к будущим событиям. Но, отказавшись от ужина, он не смог усидеть на месте. Его словно магнитом тянуло к дому шотландца. Он должен был туда вернуться.
Гийом отпустил наемный экипаж, когда вернулся в гостиницу, поэтому теперь он сел в фиакр и приказал везти себя на улицу Варенн, охотно признавая, что ведет себя как идиот. Ночью стены особняка, его «укрепления» были еще более немы, чем днем. Поблизости не оказалось даже припозднившейся кошки...
Тремэн оставался там некоторое время, слушал, смотрел. На улице по-прежнему не было ни души, ни единого прохожего. А в особняке ни малейшего движения...
И вдруг Гийом вспомнил слова Гимара: позади этой резиденции принца раскинулся самый большой частный парк Парижа. Но он должен был где-то заканчиваться. Интересно было бы на него взглянуть. Он подозвал своего кучера, дал ему золотую монету, при виде которой у старика округлились глаза, и спросил, указывая на особняк Матиньона:
— Вы знаете, по какой улице проходит задняя граница этого парка, если предположить, что он где-то заканчивается?
— Разумеется, ваша милость! По улице Бабилон. Вы хотите посмотреть?
— Почему бы и нет?
Но смотреть там было не на что. Стены, снова стены. Разумеется, в них была дверь, но, хотя она и была меньше парадной, выглядела не менее крепкой.