Читать интересную книгу Необходимость рефлексии. Статьи разных лет - Ефим Гофман

Зрада в переводе с украинского означает: измена, предательство. Именно такие категории для Станислава Минакова характеризуют обстановку, с которой поэту так или иначе сейчас приходится постоянно соприкасаться.

Речь не только о характере некоторых сугубо политических интриг, но и о специфике духовных подмен, методично внедряемых в стране. То есть о готовности поступиться высокими общечеловеческими ценностями, серьёзными культурными задачами в угоду провинциальному националистическому самодовольству. О задающих тон в новых суверенных государствах (если расширить затронутую тему) группках фанатиков, одержимых угрюмыми идеологемами. Будь то «в вышиванках малороссы», преуспевшие на ниве дискриминации русского языка, или их восточноевропейские собратья: «иным пейзажем тешатся прибалты <…>; теперь у них вояки из СС / назначены героями народа».

Сохранять равнодушие к такому положению вещей Минаков не может хотя бы потому, что раздоры между народами распавшейся большой страны – это ведь ещё одна разновидность трещин и щелей, всегда вызывающих, как мы помним, у поэта боль. «Мир внешний, нас хотящий на излом», – эта усталая фраза, брошенная поэтом вроде бы походя, в упомянутом контексте вполне симптоматична.

Не принадлежит Минаков к сонму желающих вернуться вспять, в тоталитарное прошлое. Но и настоящее с его энтропией также не представляется поэту достойной альтернативой.

«О нас ли плакал Праведник Кронштадтский», – таким вопросом, отсылающим к сумрачным пророчествам вековой давности, осторожно, но сознательно задаётся Минаков в своём масштабном поэтическом полотне, с достаточной рельефностью демонстрирующем ситуацию бесполётного и неприкаянного пост-имперского прозябания. Называются эти стихи «Кафе «Третш Рш». Зимний вечер в Ялте».

Вторая половина пространного заглавия, целиком состоящего из иронических реминисценций, намекает на похожее название знаменитых стихов другого автора; из них же Минаков взял и эпиграф к своей вещи. «Остановись, мгновенье! Ты не столь / прекрасно, сколько ты неповторимо», – в таком грустноватом и, одновременно, травестийном ключе переосмысливал Бродский хрестоматийное гётевское изречение.

Готовность Минакова принять эстафету по части травестирования, проявившаяся в его «ялтинском» стихотворении, отнюдь не удивляет. К снижениям в наше время подталкивает сама действительность, мельчающая на глазах.

Взять хотя бы мизансцену, также заимствованную в данном случае Минаковым у Бродского: двое в приморском кафе. Если Бродский в своих стихах, написанных более четверти века назад, намеренно вычленял этот фрагмент из общего течения жизни, то теперь Минакову даже и вычленять ничего не надо. Сейчас все мы – своего рода фрагменты; все мы – обломки, оставшиеся после грандиозного исторического кораблекрушения и выброшенные штормом на одичавший берег.

Заботит Минакова совсем другое: как можно было бы в этих условиях восстановить утраченную человеческую солидарность и теплоту. «Соединяет мелос, а не плеть», – размышляет поэт, тут же оговариваясь: «Хотя и в это верится всё реже». Тем не менее, именно в стихии задушевного мелоса ищет опору, коротая время в кафе со спутницей и мысленно обращаясь к ней же: «Да мы ж с тобой – горазды песни петь! <…> Давай же пожужжим, златая пчёлка, / ужели звуки не раздвинут клеть?!». И – не упускает из виду других людей, влекомых сходной тягой: вот ведь и какой-то одинокий «хохол, грустя, «співає пісняка», не торопясь примыкать к активистам «в вышиванках».

Многие, однако, этой тяги не испытывают. Совсем напротив, охотно барахтаются в недоброй и серой житейской трясине, считая нормой такую ущербную участь. Одного из таких персонажей поэт на мгновение показывает нам под занавес своего большого текста:

…Сопляк, бухой, кричит бармену:«Паря, когда, в натуре, подадут халву?»Прожектор чает правды, молча шаря,и чайки почивают на плаву.

Это заключительное четверостишие Минаков умышленно строит на столкновении стилистическом. Если первые две строки – подобие натуралистичного фотокадра с фигурой, случайно вроде бы подвернувшейся автору под руку, то вторая половина носит характер обобщающий, а, соответственно, поэт имеет все основания прибегнуть тут к языку символов и аллегорий.

Луч прибрежного маяка, целенаправленно, наперекор сгущающимся сумеркам, силящийся прояснить очертания горизонта; водоплавающие птицы, клонящиеся к дрёме, но в любой момент способные встрепенуться, взмахнуть крыльями и взлететь ввысь – знаковые эти образы, при всей своей внешней отвлечённости, имеют касательство и к нашей жизни. Какими бы тягостными ни казались её условия, заданные извне, неисчерпаем потенциал человеческого духа, заложенный внутри нас. Именно эта неисчерпаемость служит не только опорой, но и подоплёкой принципиальной позиции Минакова, напрямую выраженной в триптихе памяти отца:

… А покуда шавки вокруг снуют,примеряя челюсти для верняка,ты поведать волен про свой уют,про уют вселенского сквозняка,

коли понял: можно дышать и тут…

Ёмкое понятие дышать означает здесь: оставаться самим собой. Отстаивать островки гармонии, пусть даже и небольшие, недостаточно прочные, но всё-таки присутствующие в мире, несмотря на непрестанные вселенские сквозняки и штормы. Искать эти отдушины и, по возможности, претворять их в стихотворные образы.

Скорбя над осенней обречённостью природы и человека, внезапно, словно очнувшись, промолвить: «Впрочем, на осень это как ещё посмотреть! / Осень – венок волшебный, жертвенный урожай. / Осень ведь тоже лето на четверть или на треть. / В осень верхом на ворохе жаркой листвы въезжай!»…

Сквозь зимнее запустение всё того же крымского городка неожиданно разглядеть совсем иную жизнь: «мне полезен радостный Ялты вид / в дни зелёные Рождества». А заодно, размышляя в тех же стихах о финале чеховской судьбы, по-иному ощутить вкус напитка, вызывавшего ранее лишь отрыжку и колики: «… Если выбор есть, я прошу – сюда / пусть шампанское мне принесут»…

Вслушиваясь в шелест летней травы, вдруг почувствовать, что над ней «Свет Невиданный встал заревой, мировой. // И на чёрный залив, и на скальный разлом, / И напрасный народ, проживающий злом, / На хмельные дворы прозябающих сёл / Этот Свет, этот Свет, снизошед, снизошёл».

Есть основания предполагать, что поэт будет и в дальнейшем идти тем же путём, сохраняя чуткость к излучениям высокого, подлинного Света и доверительно делясь в текстах надеждой на его неугасимость. Как то происходит и сейчас, в уже существующих стихах Станислава Минакова:

Лишь тебе, моя певчая радость, родная пичуга,Обещанье моё: золотой… золотой…золотой…

2009–2012

Превозмогая духоту

90 лет со дня рождения Юрия Валентиновича Трифонова, отмеченные в августе 2015 года – дата знаменательная. Не хотелось бы, однако, в подобной юбилейной ситуации упустить из виду ещё одну дату, пусть и, на первый взгляд, менее заметную, но обозначающую достаточно существенную веху литературной жизни начала семидесятых. Упомянутое событие, приходящееся как раз на середину зафиксированного выше девяностолетнего исторического срока – 45-я годовшина публикации повести «Предварительные итоги», одного из самых острых, проблемных и безысходных произведений Трифонова.

Повесть, написанная за несколько месяцев, была завершена в августе 1970-го года[7]. А затем появилась на страницах 12-го, декабрьского номера журнала «Новый мир» за этот же год.

Для журнала тот период был нелёгким. Слишком малый промежуток времени прошёл с момента разгрома легендарной «новомирской» редколлегии и последовавшего за ним вынужденного ухода Твардовского с поста главного редактора.

Вместе с тем, подобно большинству авторов «Нового мира» 60-х годов, Юрий Трифонов не стал прекращать сотрудничества с журналом. Опираясь на успешный опыт публикации своей повести «Обмен» в одном из последних номеров «Нового мира», подписанных Твардовским, писатель принял сознательное решение предоставить тому же изданию и следующую вещь.

Редакционно-главлитовские барьеры в случае «Предварительных итогов» были преодолены без ощутимых затруднений. Повесть была напечатана. И сразу же вызвала оживлённое обсуждение в читательской и профессиональной литературной среде.

С виду всё складывалась как нельзя более удачно. На самом же деле последствия выхода «Предварительных итогов» для писательской и общественной репутации Юрия Трифонова оказались достаточно драматичными. Но об этом мы поговорим несколько позже.

А пока присмотримся внимательнее к направленности некоторых отзывов на повесть, исходивших от узкого круга друзей и знакомых её автора. К их числу принадлежал, в частности, известный драматург и сценарист Александр Константинович Гладков, познакомившийся с новой вещью Трифонова ещё до её публикации. Будучи неравнодушным и активным книгочеем, Гладков, одновременно, отличался склонностью к строгим – порой даже до придирчивости – оценкам своих литературных впечатлений. Тем более любопытной представляется его реакция на «Предварительные итоги» в дневниковой записи от 21 августа 1970 года: