Читать интересную книгу Девять - Анджей Стасюк

– Чего так дубасить, хулиганье! Сейчас милицию вызову.

Павел ударил еще раз со всей силы и побежал вверх по лестнице, навстречу полной темноте. Там уже не было ничего. Он нащупал стену, потом какую-то деревянную перегородку, снова стену и, вероятно, дверь, потому что с другой стороны загудела пустота. Ладонь попала на теплые трубы, проложенные тесно одна к другой. Он сел на корточки, оперся о трубы спиной и стал прислушиваться, но внутри здания циркулировали лишь отголоски обыденной жизни. Отдаленный стук, смазанный, ослабленный гомон жизни и вибрация, словно асфальтовая шкура города хотела стряхнуть с себя дом.

– Вот козел, – прошептал Павел, и сразу испугался, и твердил это про себя до тех пор, пока не успокоился. Дотронулся до пола, чувствуя, как песчинки налипли на ладонь. Потом сел и подтянул колени к подбородку. Обхватил их руками и подумал, что это хорошее место, тут можно остаться, здесь уже ничего не случится, а дальше только холодное черное небо, где ни у кого нет никаких хлопот.

Он подождал несколько минут и осторожно спустился вниз. Приложил ухо к двери. Услышал, как шум улицы наполняет квартиру, кружится там, задевает за предметы, подкатывает к двери, отражается от нее и возвращается обратно к дрожащим стеклам, снова отражается, идет обратно, и так до бесконечности. Павел пошарил по карманам. Ни одной бумажки. Всунул в щель старую спичку, чтобы как-нибудь подать знак.

А теперь он стоял на остановке, пытаясь слиться с прохожими. Делая вид, что ждет сто тридцать первого, сто восьмидесятого или, например, приятеля. Закурил. Ветер дул от площади Конституции, принося с собой разные запахи. Он подумал, что с противоположной стороны, в палатках, можно купить чего-нибудь горячего, но все мешкал, подсчитывая в уме деньги, что лежали в кармане.

Пару часов назад, когда они вышли с тем качком в кожаной куртке, он хлопнул Павла по плечу и сказал:

– Сам понимаешь, братишка, ведь так?

На улице Павел собирался уйти, но парень его остановил:

– Я в центр. Могу тебя подвезти.

Пришлось пойти за ним в сторону вокзала. Павел шел, немного отстав, и смотрел, как тот идет впереди вразвалку, сверкая белыми «адидасами». На стоянке он выбрал синюю «Ауди-100». Таксист опустил стекло, с минуту они о чем-то говорили, потом водила вышел, достал бумажник и подал «братишке» технический паспорт на автомобиль.

– Поедем по Сирене,[50] – сказал парень, когда они въехали в тень виадука.

Наверху остановилась электричка. В автомобиле пахло освежителем воздуха и было тихо. Павел смотрел на стрелку тахометра. Она то поднималась, то опускалась. Под сиденьем Павел заметил кожаные шлепанцы. Парень что-то насвистывал, а когда свернули на улицу Замойского, стал напевать: «Долбаные мухи срут и все летают». На ручку переключения скоростей был надет меховой чехол, на ключе висел серебристый брелок с голой бабой, рядом с ароматизатором на зеркале заднего вида болталась маленькая чеканка со святым Христофором. Все вокруг было блестящим, мягким и теплым. Сюда не проникал ни один звук. Слева шли люди – кто-то на автовокзал, кто-то возвращался со стадиона. Порыжевшие спины автобусов грелись в последних лучах солнца. В бардачке что-то зачирикало. Качок протянул руку. Павел залез в бардачок, почувствовал холодное прикосновение металла, потом нащупал телефон и подал ему. Тот сказал: «Не сейчас» – и отдал трубку. Они миновали тоннель и порт. Между голых деревьев алело небо. Машина повернула влево под виадук и поехала вдоль насыпи, потом свернула еще раз и остановилась на стоянке у стадиона. Парень искал что-то глазами. Крыши автомобилей отражали косые лучи солнца из-за реки. На трибунах чернели человеческие фигурки. Кто-то подошел сзади к их машине. Парень потянул за рычаг, и крышка багажника заслонила подошедшего. Павел хотел обернуться, но услышал: «Тебе это не интересно». Человек у багажника сразу его захлопнул, и машина двинулась в сторону набережной и въехала на мост. Оба молчали. Павлу вспоминалось разное. Например, этот стадион двадцать лет назад – пустой, безлюдный. Как они с Яцеком перепрыгнули невысокий забор из колючей проволоки, окружающий поле, и вышли на середину. Был поздний вечер, над трибунами висел серебряный месяц, а трава блестела от росы. Павел не мог вспомнить, о чем они разговаривали.

Когда въезжали на Светнокшискую, парень сказал:

– Я на Центральный.

– Хорошо, – ответил Павел.

Везде был зеленый, и через четыре минуты они уже были у зала ожидания. Остановились за белым «мерсом». Слева горели неоновые буквы «Holiday», наступали сумерки.

Павел протянул руку и сказал:

– Спасибо большое.

Качок подал ему руку, и на его лице появилась знакомая застывшая улыбка. Павел потянулся к дверце и тут почувствовал, что его держат железной хваткой.

– Спасибо – многовато будет. Читать надо, – сказал кожаный и показал глазами куда-то вниз.

Павел проследил его взгляд и увидел, что на темном до этого счетчике светятся цифры четыреста пятьдесят, точка и два нуля. Павел дернулся и понял, что бесполезно.

– Не гони. Я думал… – И больше ему ничего не пришло в голову.

– Плохо думал.

Павел снова дернулся, пытаясь дотянуться до двери левой рукой, но этот тип притянул его к себе. Павел почувствовал боль в вывернутом запястье.

– Плохо себя ведешь. Двойка.

– Пусти давай, – сказал Павел и зашипел от боли, потому что парень на этот раз взял его кисть обеими руками, вывернул и потянул вниз. Павел повалился на бок и стал съезжать с кресла, чувствуя, как ручка переключения передач впивается ему в живот.

– Полштуки или оторву тебе клешню.

– Пусти.

Из белого «мерса» вышел водитель. Павел хотел ему крикнуть, но тот подошел к их машине с левой стороны:

– Что, деловой?

– Да вот шибко умный попался… Ты, Мун, стань с той стороны, подержи дверь.

Таксист обошел машину и оперся спиной о стекло. Здоровый. Павел растирал освобожденную руку.

– Ну отстегивай.

– У меня нет.

– Не тренди. У всех что-нибудь да есть.

Павел посмотрел вправо, но черная кожа закрывала окно, словно снаружи уже наступила ночь.

– Нету.

– Ну, если ты настаиваешь, я попрошу его сесть к нам.

И вот он стоял, считал в уме деньги, и голод понемногу проходил. С какой стороны ни посмотри, сигареты всегда дешевле еды. Картошка фри с кетчупом, кебаб, салат, жареная рыба, гамбургер, шашлык, горчица – они сразу кончаются, и легче от них не делается, а «собеских» или «вестов», уложенных по двадцать штук, хватает на многие часы. Так он размышлял, чтобы сохранить хоть какую-то надежду и не забыть того, что было. Он вспомнил противный запах вареных овощей, стоявший в квартире, когда они выходили. Желудок подкатился у него к горлу. Он сделал глубокую затяжку, и это прошло. У него болели ноги. Холод заползал под куртку. Подмораживало. В окне по-прежнему было темно. Кто-то толкнул его и извинился. «Торчу тут как прыщ на ровном месте», – подумал Павел.

– Чем? – спросил Пакер.

– Щенками.

– Не заливай, Болек.

– Сказал. Начинал со щенков. Стоял с коробкой на Торговой у базара и торговал щенками. В шестидесятые годы. Сам мне говорил.

– И на этом сколотил состояние.

– Нет, не на этом. Но он так начинал. Со щенков.

– А вообще, почему бы и нет, – сказал Пакер в задумчивости. – Щенки – вещь хорошая.

Они стояли перед открытым шкафом, и Пакер мерил одежду. Рубашки сидели еще ничего. А вот с пиджаками было хуже. Они висели на нем, как пальто, будто он сбежал откуда-то.

– Брюки подтянутся ремнем, – сказал Болек, прижмуривая то один, то другой глаз.

– Мотня до колен.

– Теперь так носят.

– Ладно гнать, Болька.

– Ты должен выглядеть как человек, так?

– У тебя нет чего-нибудь постарее? Ну что ты носил, пока тебя так не разнесло?

В соседней комнате Силь нажимала кнопки пульта. Шейх лежал на своем месте и смотрел на экран, ожидая, когда станут показывать мультфильм про кота и пса.

– Не знаю. Может, где на антресоли.

Пошли в прихожую. Болек прихватил стул. Когда он на него взгромоздился, стул затрещал. С антресолей полетели вниз пластиковые пакеты и мешки для мусора. Болек слез и стал в них копаться. Чего там только не было: клеши, слаксы, куртки из голубой болоньи с цветными трикотажными резинками по низу и на рукавах, черно-вишневые, словно потертые, ботинки на манной каше с жабьими носами.

– «А он идет, на нем калоши и от жилетки рукава»… – пропел Пакер, глядя на клубки попугайского цвета, на лавсан, полиэстр, полиакрил, фротте, и букле, и на тот удивительный материал, из которого двадцать лет назад делали куртки, – легкий, как бумага, резиновый на ощупь и такой тонкий, что вся вещь помещалась в кулаке. Пакер отбросил это в сторону и принялся перебирать старье дальше.

Из пакетов вылетали жилетки «Рэнглер», черные сабо на деревянной подошве, полосатые клеши с горизонтальными карманами в рамку на бедрах – тюк-в-тюк для презерватива или для сложенной вчетверо старой сотенной, – штаны из набивной ткани с велосипедистами, джинсы, застиранные до лилово-фиолетового цвета, футболки с переводными картинками, через которые солнце обжигало кожу на спине, – но ничего подходящего не было. Под конец оба стояли по щиколотки в барахле, а память уводила их в прошлое, на дискотеку в клуб «Химик», где они стояли в кустах, потягивая вино и покуривая, а дешевые джинсы обтягивали зад, и это было ни с чем не сравнимое чувство. Иногда подъезжали менты, и нужно было линять через плетни, огородами и дворами, и брюки лопались по швам от паха до колена, приходилось идти потом к матери Пакера, просить, чтобы чинила, шила и латала им прорехи на своей довоенной машинке «Зингер» с педалью, и она это делала без лишних слов, ни о чем не спрашивая, хотя от них несло дешевым винищем и сигаретами «Спорт», а в карманах иногда лежали деньги неизвестного происхождения. В темных недрах старого кинотеатра девушки поблескивали, как новенькие монетки в двадцать грошей. От них исходил аромат первых венгерских дезодорантов. Парни стояли в кругу своих собственных запахов. Иногда они выходили, чтобы потные тела обдуло ветром или если требовалось отпинчить какого-нибудь чужака, пахнущего иначе, чем они. Было дело, ничего они не забыли. Девичьи силуэты, похожие на ящериц, переливающиеся блузки в ультрафиолетовых лучах стробоскопа. Парни хотели их, зная, что заполучить желаемое можно только силой, коварством, точно так, как добывают все стоящие вещи. И как любая вещь, они тут же снашиваются, и все приходится начинать сначала, чтобы не довольствоваться чем попало и не превратиться в обыкновенного лоха, который берет что дают, говорит спасибо и больше ему ничего не надо.