погода — девяносто пять градусов по Фаренгейту, сильный бриз и сияния. Я в университетской майке, в шортах и беговых туфлях разгуливаю по Эл-Эй запросто, как большинство туземцев, и, что любопытно, не подражания ради я так одет, а так вот естественно, вполне машинально присоединился к beautiful people'у.
В маленьком рычащем автомобиле Дина еду за продуктами в супермаркет «Хьюз» на Сансет-бульвар. Еду и думаю о том, как прекрасен день и как хороша рыжая голова в параллельно идущей машине, и о том, как я тут уже основательно освоился, а это приятно, и о том, что скоро уже домой, а это приятно вдвойне.
И вдруг пронзает меня горькая мысль: не видел ни одной голливудской звезды! Как же это так? Ведь и Биверли-хиллз, где они живут, в двух шагах от нашего кампуса, и до бульвара Голливуд двадцать минут езды, а я не видел ни одной звезды (признаюсь, и звездочки ни одной), если не считать отпечатков рук и ног перед «Chinese Theatre»[72]. Печальная история, теперь не отчитаешься в Москве.
Может быть, нафантазировать? Проще говоря, наврать? Эта спасительная для писателя мысль несколько ободряет. С ней я подъезжаю к «Хьюзу», паркую «порше», беру проволочную тележку для покупок и вкатываюсь под своды сверхбазара, где, конечно, звучит назойливо-неназойливая ободряющая музыка.
Вижу, по проходу навстречу мне идет, толкая тележку, Марлон Брандо. Ничего тут особенного нет: у него где-то дом неподалеку, а продукты ведь и звездам нужны. Брандо как Брандо — сорокасемилетний красавец в японском кимоно, волосы завязаны на затылке в стиле пони-тейл. «Каждый день встречался с Брандо, — молнией проносится у меня в голове. — Каждый день, каждый день! Много болтали…»
Удача за удачей — там же в супере открываю любимую газету «Midnight»[73], а в ней статья об очередном приключении Брандо. «Вот как-то встретились мы с Марлоном, а он мне говорит: „Можешь себе представить, Вася, в какую я попал историю! Снимался я на натуре возле Сан-Диего, а вечером у меня павильон в Эл-Эй. Собачья жизнь, конечно, но что делать, старик? Налоги душат! Короче, не снимая грима, а грим, конечно, преступника, пропади все пропадом, влезаю в самолет. „Ну, — говорю стюардессе, — летим на Кубу, дочка?“ Вижу, юмора не понимает чувиха, бледнеет, куда-то в темпе линяет. Через пять минут бежит к моему креслу весь экипаж и наряд полиции, ясное дело, с их дурацкими пушечками в руках. Бедные замороченные роботы истэблишмента… И эти люди отказывают коренному населению нашего континента в его законных правах! „Вот он! — кричит экипаж. — Пытался угнать самолет на Кубу!“ Пришлось мне снять грим. Ну, конечно, тут все разахались. Ах, мистер Брандо, бёг, дескать, юр пардон! Ах, мы так счастливы, что вы летите с нами! Нет уж, говорю я этим ребятам, с таким трусливым экипажем я не полечу. Поищу другой самолет. Как считаешь, старик, правильно я поступил?“»
Итак, я встречался с кинозвездами. Почти каждый день болтали с Марлоном Брандо. Сколько историй рассказал мне он — можно книгу написать! Вот, например, однажды…
Я выталкиваю свою колясочку из супермаркета на паркинг-лот. Вижу, стоит Марлон Брандо возле своего открытого «ягуара» и читает «Midnight». Читает, улыбается, кимоно и конский хвост треплет сильный океанский бриз. Дочитав до конца собственное приключение, лауреат многочисленных «Оскаров» пожимает плечами и бросает газетку по ветру.
Как перелетная лживая золотая птичка, газета набирает высоту и скрывается за верхушками пальм, тонет в сиянии. Пускаю я и свою, вторую, вслед за первой и, когда она скрывается, окончательно утверждаюсь в том, что я ежедневно встречался с Брандо возле супермаркета «Хьюз» на Сансет-бульваре. Он уезжал обычно вверх по Сансету, к Биверли-хиллз, а я спускался вниз, к Тихоокеанским Палисадам…
Typical American Adventure
Part V
Рожденная из пены морской и появившаяся на пляже
Кони все сильнее шевелили ногами, хотя горы становились все круче. Кавалькада колотила копытами дорогу так, как барабанщик Элвин Джонс бьет свою установку, когда он в раже. А ночь не кончалась. Она становилась все таинственней, все прельстительней.
Москвич потерял своего собеседника. Он видел теперь впереди лишь согнутые спины в грубых рубашках, а позади наклоненные лица, сжимающие зубами кожаные тесемки шляп.
С каждой минутой ночи кони выносили нас все выше и выше на гребень, а потом они ринулись вниз, увлекая за собой камни, прошлогодний снег, вековечные небылицы. Вскоре они уже пересекли всю холмистую Калифорнию и тогда медленно, будто бы в киношном замедлении, выплыли на белый как снег пляж Кармел.
Москвич глазам своим не верил: Уэйны, Пеки, Куперы и Гейблы спокойно спешивались и отпускали своих коней, а те, спокойно помахивая гривами, уходили в темный океан, а тот спокойно, но с интересом рычал, как будто гигантский зрительный зал перед концертом.
Затем герои вестернов на глазах Москвича спокойно стали превращаться в других его героев — музыкантов американского джаза. Луч луны словно прожектор бродил по пляжу, освещая одно за другим лица Дюка Эллингтона и Луи Армстронга, Кинга Оливера и Каунта Бейси, Чарли Паркера и Стена Кентона, Джона Колтрейна и Орнета Колмена, Дейва Брубека и Джерри Муллигана, Телониуса Монка и Элвина Джонса…
Все инструменты уже были на пляже: и саксофоны, и трубы, и ударные, и пиано. С неуклюжим грохотом пролетел над пляжем древний «дуглас», голос Глена Миллера громко прошептал оттуда «раз-два-три», и концерт начался.
Что они играли? Москвич не знал. Он был наверху блаженства, на самом верху, он качался на остренькой спице блаженства и чувствовал, что его «типичное американское приключение» близится к счастливому концу. Что они играли? Быть может, десяток тем сразу? И все это была классика: и «Высокая луна», и «Маршрут А», и «Вокруг полуночи», и «Караван», и «Бери пятерку»… Они начинали темы, а потом импровизировали за милую душу каждый по-своему и все одновременно, но это не было какофонией: Москвич слышал — всех!
Все было бы хорошо, но постепенно на гребешке дюны стал высвечиваться маленький столик с ядовитой лампочкой. Там сидел музыкальный критик, паршивенький Мемозов, изображал из себя суперумника и, делая вид, что не замечает Москвича, писал зубодробительную рецензию.
Джазовые музыканты — народ впечатлительный и нервный. Паршивенький критик был уже всеми замечен. Гармония то и дело стала нарушаться воплями отчаяния, скрежетом пессимизма. Быть может, был бы сорван и хеппи-энд типичного американского приключения, если бы не вмешались стихийные силы природы. Дюна под Мемозовым благополучно провалилась, он сам с имуществом своим, столом и