— Послушай, — сказала я, — а почему бы тебе не обратиться в контрразведку? Ведь это их дело — оградить тебя от этих типов. На самом деле — это ведь скорее всего действительно шпионы. Так что твоя информация может оказаться очень ценной и полезной.
— Знаешь, — ответил помолчав Симон, — я потому и не хотел тебе ни о чем рассказывать. Ты ничего не понимаешь в этом, и твои советы не могут мне помочь.
— Почему? — не поняла я и обиделась.
— Потому что у секретных служб свои методы работы. И свои интересы, которые могут не совпадать с моими, например, — туманно ответил муж.
— Что это означает? — потребовала я более обстоятельных объяснений столь неожиданных слов.
— Видишь ли, дорогая, — сказал Симон. — Если я обращусь в секретную службу и сделаю заявление о том, что на контакт со мной вышли шпионы неизвестной страны, то сразу же окажусь в центре внимания. Шпионов, конечно же, поймают, но…
— Что «но»? Говори яснее, что тебя в этом пугает. Потому что я не понимаю, что ты подозреваешь про секретную службу, — сказала я недовольным тоном.
— Но я навсегда останусь под подозрением, — пояснил наконец Симон. — Поверь мне, уж я все эти вещи знаю довольно хорошо. И если человек «засветился» и стал объектом внимания разведки, это будет с ним до конца его жизни…
А теперь представь себе психологию руководства верфи. Той, на которой работаю я и любой другой в Испании… Зачем им нужен человек, который имел дело с иностранной разведкой?
— Но ты же как раз выдашь их, — сказала я, все еще ничего не понимая. Конечно, я же тогда была еще наивной молодой женщиной. Молодой я и сейчас осталась, а вот от наивности я избавилась. К сожалению.
— Какая им разница? — нервно отмахнулся Симон. — Меня поблагодарят за бдительность, дадут премию за патриотизм и верность долгу. А через три месяца выяснится, что моя должность сокращается. Совершенно неожиданно. Мне торжественно пожмут руку и поблагодарят за все. И отправят на улицу. С отличными характеристиками… Только меня уже больше никогда и нигде не возьмут на государственную службу. Просто так — из нежелания рисковать.
— Но есть масса других должностей, и без военных верфей, — сказала я. — Подумаешь, есть чего опасаться.
— Есть и другие должности, — согласился со мной Симон. — Только на них платят столько, что эту квартиру придется продать. И машину — тоже. И переехать в домик на окраине и ездить будем на «саабе». Тебе этого хочется?
Я представила себе все это и все вытекающие из этого последствия и потупилась. Я выросла в небогатой семье и слишком хорошо знала все то, о чем говорил Симон.
— Нет, конечно, дорогой, — сказала я. — Мне этого совсем не хочется. — Ах, если бы я знала, что мне предстоит… Может быть, в этом случае я и выбрала другой вариант…
— Вот, кажется, я вполне доступно объяснил тебе, почему не хочу бежать в спецслужбы и бросать тень на себя, — сказал Симон.
— Что же ты станешь делать? — спросила я.
— А ничего, — вздохнул Симон. — Никаких чертежей я им не дам. Это естественно, и странно было бы поступить иначе. Даже за большие деньги, чем миллион песет. Потому что это безумно опасно. И агентом иностранной разведки я не стану. Это не моя стихия. И десять лет в тюрьме меня пугают.
Так что ничего я делать не стану. Пистолет я теперь ношу взведенный и готовый к бою. На дороге не останавливаюсь… В пустынных местах не хожу. Наша квартира имеет сигнализацию и крепкие запоры. Так что… Так что, я думаю, они позвонят еще несколько раз и успокоятся.
— Успокоятся? — недоверчиво спросила я. Мне не верилось в это. Но Симон рассмеялся:
— Нет, конечно. Я неправильно выразился. Они не могут успокоиться до тех пор, пока не получат чертежи линкора. Потому что это их работа — доставать всякие такие вещи. Но они просто поймут рано или поздно, что от меня им ничего не добиться и переключатся на другого человека.
— Который и достанет им чертежи?
— Наверное, — пожал плечами Симон. — Он достанет им снимки чертежей, получит свой миллион песет. А потом его схватят и посадят в тюрьму. Но это буду не я. Так что меня это уже не будет волновать.
— Довольно мерзкая точка зрения, — вдруг неожиданно для себя самой сказала я тихим голосом. — Ты не находишь?
Наступила пауза. Симон во все глаза смотрел на меня и не мог понять, с чего это я вообще так взбесилась. Ведь он заботился в данном случае не только о себе, но и обо мне.
— Я же все объяснил тебе, — сказал он растерянно. — Ты же понимаешь, что другого выхода у меня нет. Пойти в контрразведку — значит поставить крест на своей карьере. А мне еще только тридцать лет. И что же — остаться не у дел? Наняться в мастерскую по ремонту швейных машинок? Или на фабрику механических игрушек? Почему ты меня оскорбляешь, Эстелла? — Он чуть не плакал, и я решила, что мне не следует быть столь требовательной и жестокой. Человек попал в переплет и еще неплохо держится. Так что же это я вдруг хочу от него?
— Извини меня, — сказала я, но по глазам Симона поняла, что он не простил меня. Мы поцеловались и я сказала еще: — Ты все делаешь правильно. Ты умный и опытный человек. Прости меня за то, что я необдуманно сказала дерзость.
— И глупость, — подсказал мне Симон.
— И глупость, — повторила я за ним. Хотя на самом деле мне не понравилась точка зрения Симона. Он должен был пойти в контрразведку и все сказать. Есть моменты, когда человек не должен так много думать о себе…
— Ты в этом уверена? — спросил я, прервав Эстеллу на этом месте.
— Да, — кивнула она головой. — Ты можешь мне не поверить. Ты можешь подумать: женщина, которая может так спокойно изменить мужу и переспать с человеком почти незнакомым, как я с тобой, не может искренне быть патриоткой. Но я уверяю тебя, что одно не имеет никакого отношения к другому. И я считаю, что служебный долг — это серьезная вещь.
— Ты знаешь, — сказал я Эстелле, — наверное, я не такой уж хороший судья в этом вопросе. Я — писатель и имею плохое представление о служебном долге. Так что я спросил тебя, уверена ли ты в том, что сказала скорее просто так, чтобы лучше узнать тебя. Вот и все.
Мои примирительные слова произвели на Эстеллу должное впечатление, и она успокоилась.
— А зачем тебе лучше узнавать меня? — спросила печально Эстелла. — Вероятнее всего, что завтра приедет Симон, и мы с тобой расстанемся навсегда.
— Наверное, для того, чтобы сильнее страдать, — ответил я. — Когда ты расстаешься с женщиной и мало ее знаешь, это не так мучительно. А вот если я хорошо буду тебя знать — вот тогда это действительно станет невыносимой мукой…
— И ты к этому и стремишься?
— Ну да, — кивнул я. — Это у русских такой обычай — страдать. И если причины для страданий нет, то мы обязательно ее создадим или придумаем. А если все же страдание будет недостаточно мучительным, мы придумаем что-нибудь, чтобы усилить его. Вот я и стараюсь узнать тебя получше, чтобы полюбить посильнее, и чтоб уж расставаться было совершенно невыносимо.
Эстелла выслушала меня и молчала.
— Рассказывай дальше, — попросил я. — Мы ведь еще в самом начале, насколько я понимаю.
— Да, — согласилась Эстелла. — Я просто остановилась в этом месте, потому что это был первый случай, когда я перестала уважать своего мужа… Потом я снова зауважала и нашла тысячу оправданий для его поведения. Но это был первый шрам на моей любви к Симону. Лучше даже сказать — первая морщинка.
— Но он же заботится о тебе, о твоем благосостоянии, — сказал я, делая формальную попытку защитить этого неизвестного мне Симона, к которому я на самом деле не ощущал никакой симпатии.
— Да, это понятно, — ответила Эстелла. — И все же как-то мерзко. Не по-мужски.
С тех пор мы не говорили больше об этом. Звонки домой прекратились. Только однажды муж сказал мне за ужином, что его действительно перестали преследовать те личности и он надеется, что это навсегда. Симон сказал, что вероятно, они переключились на какого-то иного чиновника или инженера.