Я послушно замедлил спуск, а потом и совсем остановился, поджидая отца.
Взошла луна — огромная, яркая, чуть на ущербе, как будто кто-то отломил у нее янтарный краешек. Я стоял и любовался луной, радуясь ей, как встрече с добрым знакомым.
Я обернулся, только услышав сдавленный крик... Отца нигде не было.
— Папа! — закричал я, озираясь.— Папа!..
Скоро я понял, что произошло. Это был снежный мое т... Я проскочил, а отец, более тяжелый и спускающийся медленнее, провалился.
Закричав от ужаса, я стал торопливо карабкаться назад. То была глубокая расселина в горах, занесенная сверху снегом, но полая внутри. Снег еще сыпался струйкой вниз. Сбросив лыжи, которые теперь только мешали, плача, всхлипывая, я подполз к краю обрыва. Я еле разглядел... Отец лежал, раскинувшись, далеко внизу. Он был без сознания.
...Долго я сидел на краю обрыва, подавленный происшедшим. Время от времени звал отца. Луна уже поднялась высоко, я весь продрог, а отец все не приходил в себя.
Может, он разбился насмерть? Меня охватило такое отчаяние, что я заплакал вслух, как плачут маленькие дети. Я сидел на корточках и скулил, как щенок. Мне вдруг стало ясно, что я никогда не любил отца, как другие мальчики. И мама не любила, хотя много говорила о своей любви. А бабушка — та просто ненавидела его, не уважала и меня приучила если не ненавидеть, то не уважать его. Что чужие люди — Женя, Валя, Бехлер, Селиверстов, даже Ангелина Ефимовна — любили его больше, чем родные. Но главное, это же ошибка — я давно крепко любил отца, и восхищался им, и уважал его. А папа не чувствовал этого, и ему, наверное, было очень неуютно среди таких холодных, бездушных людей... Он был очень добр, и посторонние люди это хорошо понимали. Гарри Боцманов сказал о нем: «Начальник — человек что надо!» А маленькие эскимосики ничуть не боялись его. Папа как-то обмолвился, что даже Абакумов, видимо, был к нему привязан, хотя и поступил по-волчьи. О, только бы папа остался жив! Я буду ему настоящим сыном...
Вдруг мне почудилось, что отец застонал.
Я окликнул его. Теперь поднявшаяся высоко луна ярко осветила его, и я отчетливо увидел открытые глаза. Отец сделал попытку сесть и... выругался. Некоторое время он так чертыхался, что я успокоился и обрадовался: будем жить!
— Папочка, что теперь делать? — крикнул я ему.
— Я, кажется, сломал ногу,— пояснил он,— неудачно упал! Что же мы с тобой будем делать, сын? Ведь мне отсюда не выкарабкаться. Адская ловушка!
Но я так был рад, что он жив,— все остальное меня не смущало.
— Слушай, папочка, ты залезь в спальный мешок, чтобы не замерзнуть,—сказал я.—Ты меня слышишь? А я пойду на плато и приведу сюда мужчин. Слышишь?
— Слышу, сын! Иного выхода нет. Ты у меня молодец! Иди все время по реке — не заблудишься. Будь осторожен, не сломай лыжи.
— Не сломаю. А ты залезешь в спальный мешок? Ты не замерзнешь, папа?
— Нет. Иди, Николай! И помни: мое спасение в тебе. Если выбьешься из сил, разожги костер и отдохни. Спички ведь у тебя?
— Да, папа. Я пошел...
Мне хотелось сказать ему, как я его люблю, как я испугался за него, но что-то мешало мне это сделать, какая-то внутренняя неловкость. Я впервые понял, что любовь доказывается не словами, а делом.
Аккуратно приладив лыжи, я тронулся в путь. Теперь я шел медленно — мешал кустарник. Нижний склон горы весь зарос им. Это было хорошее, смолистое топливо для костра. Снега почти не было, ветер сдувал его вниз, в долину, и мне пришло в голову наломать для отца веток, пусть он себе разожжет там костер.
Наверное, часа полтора я ломал хрусткий на морозе кустарник и сносил хворост в одну кучу, возле расселины.
— Ты еще здесь? — ахнул отец, увидев меня.— Ты боишься идти один?
— Не боюсь,— оскорбился я несправедливым подозрением,— я заготавливал тебе топливо.
Быстро сбросив хворост, я, уже не прощаясь, поспешил к Ыйдыге. Через час я был на реке и быстро заскользил на восток, в сторону плато.
Я должен был первым с полярной станции проделать путь от ледника до плато по реке. Мое спасение, а следовательно, и отца, было в лыжах, в быстроте бега. Я и бежал, и старался не думать о том, что могу встретить хищных зверей или может разразиться пурга.
Я гордился, что обеспечил отца топливом — он этого никак от меня не ожидал. Теперь он разведет костер, и ему будет тепло от огня.
Глава четырнадцатая. ОДИН В ПРОСТРАНСТВЕ
Я быстро скользил по замерзшей реке, чуть отталкиваясь лыжными палками. По времени был уже поздний вечер... На леднике мы ложились бы сейчас спать. Предстояло идти всю ночь и весь день. Я решил, что за тридцать часов дойду. Но какое большое расстояние отделяет меня от плато... Вертолет и то летел бы минут тридцать!
А где-то совсем далеко, в тундре или горах, но в дикой безлюдной местности (иначе бы он дал знать), затерялся Ермак— живой или мертвый.
Все эти восемь месяцев жизни на плато я был в свои тринадцать лет на положении мальчишки. Каждый меня понемногу баловал, ласкал, старался избавить от тяжелых или неприятных обязанностей. Теперь я внезапно очутился с глазу на глаз с Севером, и ему не было дела до того — ребенок я или взрослый. Теперь от меня требовалось, как от мужчины. Во что бы то ни стало я должен дойти до полярной станции. Если не дойду, отец добрую неделю или две пролежит в ловушке без помощи. Расселину снова может занести снегом, и тогда отец погибнет от голода... Или замерзнет, когда кончится топливо... Или задохнется в снегу...
Я слегка замедлил шаг, поняв, как важно мне сберечь и соразмерить свои силы. Я старался не думать об опасностях, поджидавших меня за каждым кустом, но против воли это лезло в голову. Поняв, что не а меру живое воображение могло, оказать мне теперь плохую услугу, я решительно отогнал от себя мрачные мысли.
Я остановился на минутку передохнуть и осмотреться. Лыжи были в полном порядке. Хорошо, что отец их сам смазал. Я пока не мерз, даже чуточку вспотел, потому что был одет очень тепло. 98
Обычно в часы, падавшие на ночное время, мороз усиливался, но сегодня даже потеплело.
Было очень тихо и ясно, и ярок был свет звезд и луны с отломанным краешком. Замерзшая река представляла собой довольно хорошую дорогу, только кое-где преграждали путь ледяные навалы. Тогда приходилось снимать лыжи, чтобы не сломать их.
Горы постепенно раздвинулись, река разлилась и текла в широкой долине, заросшей редким лиственным лесом, среди невысоких скал. Снега было не так уж много, но иней запорошил и лиственницы, и кустарник, и скалы, и камни — все было белым, искрилось и мерцало в лунном сиянии.
Потом лес исчезал, словно таял в лунном сумраке, и вдруг оставалась одна тундра — бесконечная, белая тундра. От Кэулькута я знал, что в этих местах отличные пастбища для оленей.
Войдя в ритм, я мерно бежал ледяной дорогой, стараясь держаться середины реки, послушно следуя всем ее излучинам и поворотам. Час за часом, медленно — о, как медленно! — побеждал я пространство.
Во времени образовывались провалы, когда я как бы перескакивал через время без мыслей, без чувств, почти не отдавая себе отчета в происходящем.
Вдруг словно что-то разбудило меня: мир внезапно изменился. Он уже не был таким белым и однотонным, он блистал, как радуга. Не так, когда она нежно сияет далеко-далеко на горизонте, а как если бы эта радуга чудесно приблизилась, и вы очутились в самом центре ее прекрасного, ослепительного полыхания. Начиналось полярное сияние...
Обычно я наблюдал его, как будто находился в Большом театре, когда медленно передвигающиеся декорации озаряются попеременно огнями всех цветов и оттенков. Но в этот раз не было ощущения театральности зрелища. То, что творилось в ту ночь, было величественно и грозно, как рождение Галактики.
Отец говорил, что полярные сияния — это действие электрических токов в верхних разреженных слоях атмосферы, наподобие того холодного света, что испускают газосветные лампы и трубки рекламных надписей на московских улицах.
А Женя Казаков сравнивал земной шар с гигантским сферическим конденсатором, в котором накапливается электрическая энергия. Как я тогда понял, между двумя обкладками этого конденсатора —поверхностью земли и проводящей электричество ионосферой, разделяемыми семидесятикилометровым слоем нейтрального воздуха,— образуется гигантское электрическое поле, в котором скопляется неимоверное количество энергии. Это и есть полярное сияние.
Были и другие теории.
Но в ту ночь все научные объяснения казались мне убогими, жалкими и неинтересными, потому что они не могли объяснить, зачем электрическим токам быть такими прекрасными.
Невольно хотелось искать другого смысла. Я и сам не знал какого, но мне было мало научного объяснения.
Никакие слова не могли передать то, что творилось в пространстве! Не существовало подобных красок, чтобы художник начертал на полотне это. Может быть, только музыка могла бы передать то, что я видел в ту ночь, оставшись один в пространстве,— философский смысл виденного.