недавно проведенный в отрядном помещении, не мог скрыть той копоти и грязи, которая десятилетиями осаживалась на засранном мухами потолке, и от этой, казалось бы, никчемной мелочи, на душе становилось еще тоскливей и безрадостней.
«Увидеть бы Париж — и умереть!»
Пенкин поймал себя на мысли о том, что в его голове, словно заезжая пластинка, все чаще и чаще прокручивается этот бред сумасшедшего, эта словесная ахинея, неизвестно, когда услышанная им, и даже выругался шепотком, стараясь освободиться от посторонних мыслей.
Это же надо придумать такое! Увидеть Париж — и умереть…
Более всего на свете он хотел сейчас жить, жить полнокровной, насыщенной жизнью, и не очень-то стремился попасть в Париж с его Елисейскими полями, такой же серо-белесый и засранный приезжим людом, как этот потолок. Он хотел в Москву, в свою квартиру на Кутузовском проспекте, в конце концов к своей жене, от которой уже стал отвыкать за четыре года отсидки, но, кажется, именно этому желанию исполниться было уже не суждено.
Если еще месяц назад он надеялся на «милость» лагерного начальства, думая, что он, как законопослушный зэк, имеет все основания пойти на условно-досрочное освобождение, то теперь, после разговора «по душам» с лагерным кумом, эта мечта улетучивалась, как давным-давно забытое чувство утреннего похмелья после горячего душа, оставляя во рту паскудную горечь то ли собственной вины, то ли обиды на всех и во всем. Таких законопослушных, как он, в отряде набиралось более чем предостаточно, и выбор Хозяина, который в подборе счастливчиков на УДО руководствовался характеристиками от лагерного кума, пал на двух пердунов из отрядного актива. Кто-то из зэков, также надеявшийся на условно-досрочное освобождение, воспринял этот облом как нечто обыденное, кто-то зарылся головой в комковатую ватную подушку, не в силах сдержать слез горечи, и только он один, пожалуй, завыл от обиды и «несправедливости», бросившись на «выяснение отношений» с начальством оперчасти.
— А почему, собственно, я должен был рекомендовать тебя, — искренне удивился кум, — а не того же гражданина Пупкина, который раскаялся в содеянном, который был лоялен к руководству колонии и который — в этом я лично убежден на сто процентов, в колонию больше не попадет?
И когда он попробовал было возразить ему что-то, оперируя тем, что ни разу за весь срок пребывания на зоне не нарушил правил внутреннего распорядка, подполковник Кошельков сказал, словно точку в разговоре поставил:
— Запомни, Пенкин! Нарушение правил внутреннего распорядка — это штрафной изолятор. А лояльное отношение к руководству колонии и участие в работе отрядного актива — это те самые плюсы, которые рассматриваются при выходе на УДО. Надеюсь, все понятно? В таком случае надеюсь на твое благоразумие.
Он хорошо помнил, как от этих слов лагерного кума у него потемнело в глазах, как он хотел съёрничать, бросив в лицо Кошелькова, что даже за год пребывания в СИЗО, когда его мытарил следователь ФСБ, он так и не назвал своих компаньонов по бизнесу, и теперь, когда он отмантулил половину срока и ему осталось всего лишь четыре года отсидки, он… Однако вовремя захлопнул свою пасть, едва не подавившись словами, которые уже вертелись на языке, и вышел из кабинета Кошелькова.
О том, что творилось в его душе весь этот месяц, лучше не вспоминать — врагу не пожелаешь. Порой доходило даже до того, что еще ночь-другая и он накинет на шею удавку намыленную, отлучившись в уборную, такова была тоска по воле, и он едва сдерживал себя, чтобы только не натворить непоправимого. Даже на толчок боялся сходить иной раз, страшась того, что не выдержит больше этих мук и его найдут висящим над толчком с затянутым ремнем на горле.
А утром надо было идти на работу, и он, с воспаленными, красными от бессонных ночей глазами, плелся, едва передвигая ногами, в промзону, где его ждали лопата-стахановка, тяжеленный песок и цементная пыль, от которой, казалось, уже невозможно было отхаркаться.
Но если днем его все-таки спасала непосильная, как ему поначалу казалось, работа, то ночью, вернее ночами…
В какой-то момент, когда помещение уже наполнилось тяжелым мужским храпом, когда на своей шконке угомонился последний «вздыхатель», забрызгав одеяло спермой, и уже не продохнуть было от спертой вони, замешанной на уксусно-едком зэковском поте, вечно влажных портянок и того кашеобразного варева на ужин, от которого распирало животы, Пенкин вдруг поймал себя на мысли, которая заставила его содрогнуться.
Надвигающееся мужское бессилие и… и в конце концов полная импотенция.
Об этом страшно было даже подумать, но он уже не мог думать ни о чем другом, лихорадочно анализируя свое состояние.
Если раньше он не мог заснуть, не засунув руку под резинку трусов, то теперь… Господи милостивый! Он уже давно не ворошил свою память воспоминаниями о прекрасном женском теле, о женских грудях, от запаха которых можно было сойти с ума, зарывшись в них лицом, от раздвигающихся женских ножек и податливых округлых бедрах, и если бы он не вспомнил об этом сейчас…
Господи, да неужто все это в далеком прошлом?
Это было страшное, подобное приговору суда откровение, и он вдруг почувствовал, как пересохло во рту и учащенно забилось сердце.
Сунул руку в трусы, однако то, что некогда было грозой Москвы и Одессы, даже не подавало признаков жизни, хотя раньше, от одного лишь прикосновения играющих пальчиков…
Вот тогда он впервые осознал, что Зиновий Давыдович Пенкин уже далеко не мальчик, и если его, Зяму, невозможно оживить сладостными воспоминаниями в пятьдесят восемь лет, то что же с ним будет в шестьдесят два, когда он выйдет на волю?
Полная импотенция… И, если у него будет даже очень много денег, он уже никогда не сможет жить той полнокровной, насыщенной женщинами и страстями жизнью, которой жил до ареста и в которую мечтал окунуться после освобождения.
Четыре года…
Четыре года, в течение которых он, здоровый и сильный мужик, под которым когда-то очень и очень давно исходили страстью женщины, превратился в немощного старика, и еще четыре года, которые добьют его окончательно.
Эта мысль ужасала, он уже не мог ни о чем более думать и вдруг заскулил по-щенячьи, размазывая по щекам слезы.
Он плакал, проклиная свою дурость, жадность и упрямство, когда его допрашивал полковник Бусурин, требующий, чтобы он назвал оставшихся на воле подельников по бизнесу, а он, хитрожопый еврей, понадеявшийся на всесилие столичных адвокатов, только посмеивался в жилетку, упрямо повторяя, что никаких сообщников у него никогда не было, а тот груз, что шел из Москвы в Одессу, минуя