Мое воображение разыгралось до того, что я забыл об открытых ставнях, не подумав также о том, что, верно, дворник неоднократно прикладывался к стеклу окна, чтоб убедиться: точно ли его барин сошел с ума?
Между тем я все продолжал свой монолог и уж дошел до страшного момента, когда я в последний раз взмахнул карандашом, чтоб им нанести смертельный удар моей супруге; но я как бы колеблюсь, не решаюсь на страшное убийство и замираю на мгновение с приподнятой рукой… Гробовое молчание… Вдруг я слышу: в соседней комнате как будто кто-то зевнул… Тут я на самом деле замер. Неужели, думалось мне, я разбудил своим криком Леона или Степана Васильевича3; мне стало как-то конфузно. Опять кто-то зевнул, и очень крепко. Тут я убедился, что я не один, и опустился (не зная, что делать) на свою супругу, т. е. кресло. Опять тишина убийственная, а потом какой-то шопот, треск, голоса вдали. Не могу я никак понять, с улицы или сверху раздаются эти голоса! Батюшки! Кто-то сопит! Ворочается! Но где? В спальне или в сестриной классной? Не могу разобрать, потому что дождик так и бьет о стекла окна… Что-то упало?… Прощай, бедный человек! Пропал я во цвете лет! Я, не вставая с места, глядел на дверь парадной, которая освещалась полосой света моей свечки… Что это – тень или человек прошел по лестнице? Опять – третий… Вот история, думаю я. Тут трое… да человека два сопят в классной или спальне – пять человек, а я один: ловко нагреют меня, грешного! А тут, как назло, шаги на лестнице… Да, ходят, да и только. Словом, мое воображение разыгралось до того, что я всему бы поверил в эту минуту! Я делаю отчаянное движение и достаю персидский кинжал. Запираю дверь в классную и иду со свечкой в спальню – никого; в биллиардной, в спальне Юры – тоже никого. Стало быть, все пять в классной, там их засада. Приотворяю двери… слушаю… все молчат… А, примолкли, подлецы! Мне казалось, что с двух сторон стояли вооруженные мошенники, ждавшие с нетерпением моего входа, чтобы выпрыгнуть на меня из-за дверей. Нет! – думаю я себе. Я не дурак! Тут я распахнул сразу обе половинки двери, так что одна из них ударилась обо что-то пустое – верно, о голову одного из негодяев – очень рад! В два прыжка влетев в комнату, я озираюсь, как дикая серна, ожидающая нападения со всех сторон. Все молчало. Кто это там, на диване, свернулся в комок? Нет, это плед. Осмотрев всю комнату, я не нашел никого, но тем не менее зевание и хрипение не прекращались. Меня возмущала эта таинственность и в то же время навевала непреодолимое желание поскорее придти к какому-либо заключению. Будь что будет! Пан или пропал!… Я решил итти по всем комнатам, наверх, словом, повсюду и стал готовиться к подобному подвигу. Так как более всего меня смущали двери, из которых свободно могли на меня напасть, то я благоразумно решил оградиться щитом; я взял его, посмотрев в раздумье на кольчугу. Опять что-то зашевелилось, упало… и смолкло на мгновение. Нет, довольно! Я узнаю, в чем дело! Ясно, что звуки долетали сверху. Я отворяю дверь в парадную, делаю два-три решительных шага. Ай!… Ой! ой! ой! Вот она штука-то! Кто запрятался между столами на диван и выглядывает оттуда? Но что за странное лицо! Где же его нос? глаза? даже рта не разберешь. Он чем-то покрылся. Ничего, я его раскрою! Где же другие? Неужели они меня караулят сверху, с булыжниками в руках? Все равно, будь что будет! Я подошел решительным шагом, открыл плед, которым был покрыт неизвестный. Передо мной лежал человек большого роста, лысый! Кто тут? "А!… О!… Константин Сергеевич?" – "А, Савелий Иванович!"4 Проклятье! Клянусь чем хочешь, мне было бы приятнее встретиться с самым лютым разбойником Чуркиным, чем с ним! Куда девать кинжал и щит! А Савелий Иванович, как назло, протирает глаза и встает с дивана, поясняя, что он опоздал на поезд и остался ночевать в Москве.- "Да? Очень приятно! Как Вы поживаете? Ложитесь, пожалуйста! Не беспокойтесь!" – бормотал я, совершенно уничтоженный этой встречей. Но вот он смотрит с недоумением на щит, кинжал… Надо ему объяснить, в чем дело, а то он догадается! Но что ему наврать? Тем не менее я заговорил: "А я вот возвращаюсь оттуда! Знаете,- там!… Ну, и вот купил… вот эти штуки. Смотрите, какая прелесть! Этот вот кинжал времен Филиппа Анжуйского, а вот это филистимлянская, хорошая вещь – очень дорого заплатил! Ну, однако, прощайте, спите спокойно!" – "Нет! – возражает он,- не спится что-то на новом месте". Ладно, думаю, а кто сопел за пятерых? Мы распростились, и все мне стало ясно: храпел – он, тени, бегавшие по лестнице, происходили от дворника, который ходил по улице мимо моего окна. Вот так влетел!
Однако, усталый от треволнения, я заснул преспокойно, со сладкой перспективой, что на следующий день праздник и можно спать хоть до 12 часов. В последнем я не ошибся и проснулся как раз в это время. На дворе опять слякоть, гадость, благодаря которой папаня не выдержал в Любимовке и приехал в Москву. С этого дня дом немного оживился, и я стал не один. Сижу все время дома, даже больше, чем папаша, который в последнее время стал выезжать – в Любимовку к Нюше; вчера, например, он был у Владимира Дмитриевича Коншина. Я последовал его примеру только два раза и был раз у Шидловских, другой – у Володи в Любимовке. Там я нашел всех в полном здравии. Паша – очень любезная хозяйка, так же как и Володя. Шура – шалит, Коля старается ему подражать и делает громадные успехи в бегании5.
Я собрался ехать к Нюше, но в тот момент нагрянула к Володе греческая семья Милиоти, так что я остался и выслушивал жалобы Константина Юрьевича о том, что у него нет аппетита6. За все это время ему только раз захотелось есть, но Поля, как назло, ему помешала. В бульоне он находит заднюю ногу мухи, и аппетит пропадает. В другой раз ему подают перец, там он отыскивает мушиный глаз – опять проголодал. Все это он рассказывал, пока Володя наводил на него свой фотографический аппарат, но, как назло, тень от Константина Юрьевича носа портила все дело, и он тщетно вертел голову и вправо, и вверх, и вниз – ничего не помогало. В это время приехала Нюша, которая показалась мне молодцом. Она ходит до сих пор, весела и смеется над своей круглотой. Однако я слишком далеко уехал от Москвы, вернусь назад к папане.
Нельзя сказать, чтобы он хандрил. Особенно в последние дни,- он шутит, хохочет над Елизаветой Ивановной и злоупотребляет твоим отсутствием, чтобы спать после обеда в самых невозможных позах. Я ему не мешаю, так как отлично понимаю всю прелесть этого сна. Папаня склоняется на наши увещания и, вероятно, в воскресенье отправится в Самару, где лично расскажет все, что я не успел досказать.
Следя за самарской корреспонденцией, я прочитывал твои письма к папаше. С особой горечью приходилось пробегать те строчки, в которых ты пишешь обо мне, или те, где ты советуешь папаше ездить к Володе, Нюше, но только не оставаться со мной. Вероятно, ты опасаешься вредного влияния с моей стороны. Я старался объяснить эти приписки твоими расстроенными нервами, так как иначе я не могу понять, чем я заслужил так больно режущие самолюбие приписки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});