Читать интересную книгу Лето длиною в ночь - Елена Ленковская

Вид у неё при этом — довольный. А у Глеба — всё равно — не очень…

* * *

Ночью Глеб ворочается, не может уснуть.

Он вспоминает Лушкин восхищённый взгляд. Раевского, крепко, уважительно стискивающего ему руку.

Он говорит себе — я сделал это! Я справился. Вернул икону куда следовало.

Оставил в храме у столба — аккуратно, бережно к стеночке прислонил. И, не оглядываясь, сразу назад. Торопился. Как будто боялся, что в лёгких воздух кончится — тот, который здесь, перед нырком вдохнул — и тогда — всё… Успел! Выдохнул уже здесь, в настоящем. Шапку вот только потерял.

Всё нормально. Я — не трус. Просто — обратно в будущее спешил. Меня же здесь ждут.

У меня — своё время.

А у Прошки, у Дёмы и Аксиньи, у Варсонофия и Патрикия — своё.

* * *

Он не должен ничего менять в прошлом. Он вспоминает Лушино серьёзное лицо в полусвете уличных фонарей, и снова слышит сказанные ему тогда слова: «Мы за прошлое не в ответе. Мы отвечаем за будущее».

Всё так. Но Глебу не спится. На душе муторно. И он знает — отчего…

* * *

Утром все встают рано, суетятся, занимают очередь в ванную, наспех завтракают.

Раевские выслушивают инструкции — про метро, про остановку автобуса, про «обязательно позвонить», как доберутся.

Близнецы послушно кивают, уверяют, что если что — телефон заряжен, а ключи в кармане. И карман застёгнут, а как же. И дверь будет захлопнута как следует, и дорогу спросят у прохожих. Конечно, они не потеряются. Конечно, не пропадут. И вообще — достаточно взрослые, потому что «сама же говоришь, у Руси скоро усы вырастут», и, к тому же, обоим скоро паспорт получать.

— Ну да, через год… А тебя Рублёв вообще не спрашивают! Ты ищи скорее свою шапку!

Тоня страдальчески морщась, стучит указательным пальцем по запястью:

— Время, Глеб, время, уже уйма времени!

Шапку они так и не находят. Не признаваться же, где он в самом деле её посеял…

Наконец, Глеб, в форменной шинели, но с непокрытой головой, а за ним — Тоня с сумкой через плечо, застёгиваясь на ходу, — первыми выбегают из дома.

Сначала — в училище.

Тоня должна доставить Глеба старшему офицеру «прямо в руки».

Они долго едут в переполненной маршрутке, и Тоня всю дорогу хмурится, озабоченно поглядывает на часы. Опаздывает! А ей — нельзя…

Они подъезжают к Петровской набережной.

— Глеб! — говорит Тоня жалобно. — Если я сейчас выйду, чтобы проводить тебя до проходной, я точно опоздаю. Здесь пятьдесят метров по прямой. Будь хорошим мальчиком — дойди до КПП один. Без меня. Только сразу же позвони, что дошёл. Телефон у тебя с собой?

Глеб суёт руку в карман, демонстрирует Тоне телефон.

— Не волнуйся, всё будет нормально, — обещает он спокойно, с достоинством. — Не маленький уже. Что я, хуже Раевских, в конце-то концов! Нет-нет, не забуду. Да-да, сразу позвоню.

* * *

Он не позвонил. Ни пока она ехала до работы, ни во время первого занятия, ни в перерыве, ни после второго…

Она не знала, что и думать. Пятьдесят метров по прямой. Ну куда он мог деться?

Она уже сотню раз набрала его номер. Мобильник равнодушно-вежливо отвечал одно и то же: «Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети».

Не проводила, и вот — результат. Пропал, потерялся! Может, под машину попал? Он в нахимовской форме, значит, если несчастный случай, сразу сообщат в училище.

Дрожащими руками набрала номер дежурного офицера.

«Нет, никто его здесь не видел. Нет-нет, не звонили. Никто пока ничего не сообщал. Послали посмотреть, не в рекреации ли он. Нет. И в столовой искали, и во дворе. Не нашли. Нигде не нашли».

Она звонила ещё много раз — вдруг появился, вдруг нашёлся?..

Дежурный офицер, всегда вежливый и приветливый дядька, теряя самообладание, ругался матом, кричал ей в трубку: «Не знаю я, где Рублёв! <…> Потеряли ребёнка, теперь сами его ищите!»

Она искала. Она обзвонила все больницы и морги. Безрезультатно.

Она снова и снова — уже в который раз — набирала его номер. Увы.

Глеб был вне зоны доступа.

Часть восьмая. Накануне

Дорога

До города Владимира, где владыку Фотия давно и с нетерпением ждали, было рукой подать. Лёгкий возок кренился то в одну сторону, то в другую.

Седоки — сам Фотий и иеромонах [12] Патр и кий, делящий со своим митрополитом все тяготы дальнего пути из самого Царьграда — тихо беседовали. Говорили по-своему, по-гречески.

Отец Патрикий — типичный грек, горбоносый, со смуглым и отчего-то всегда бледным лицом, почтительно расспрашивал митрополита:

— Отчего не хочет владыка оставаться в Москве? Зачем едет во Владимир?

Осанистый, с серебряной нитью в окладистой чёрной бороде, Фотий отвечал вполголоса:

— Негоже митрополиту всея Руси слишком зависеть от московского князя! И от литовских распрей лучше нам остаться в стороне… — Митрополит всё говорил и говорил, обстоятельно, неторопливо. Щурится близоруко, отчего заметна становилась тонкая сеть морщинок вокруг внимательных, влажных, похожих на чёрные греческие маслины, глаз.

Патрикий внимал, согласно кивая.

Наконец, оба умолкли, слушая скрип колёс, глухой стук копыт о пыльную ухабистую дорогу, протяжную перекличку сопровождающих митрополита великокняжеских кметей [13].

Вечернее солнце медным диском медленно спускалось за дальний тёмный бор. Отодвинув узкой длинной ладонью занавеску, Патрикий любовался на проплывающие мимо берёзовые перелески, пронизанные длинными закатными лучами.

Рамы с пластинами слюды вынуты — по-летнему, и в окно возка струилась вечерняя свежесть, пропахшая скошенным сеном, мятой и дальним, чуть горьковатым печным дымом.

Грек вдыхал прохладный воздух полной грудью — с наслаждением вбирая в себя мягкую, неяркую благодать этого удивительного северного края.

* * *

Теперь, вблизи Владимира, он с улыбкой вспоминал о сборах в этот дальний и долгий путь. О том, как пугали его рассказы о загадочной лесной стране, где будто бы полгода падают с неба белые холодные хлопья. А в иные, особо снежные годы, — ложатся сугробами до самых крыш приземистых, рубленных из дерева, русских изб.

Почти два года прошло, как в Царьграде, по воле Византийского патриарха Фотий был рукоположен в митрополиты всея Руси [14]. И, отправляясь на Русь, новый владыка взял его, Патрикия с собой.

Далеко позади остался царственный Константинополь, колоннады и окатистые купола его церквей, величественные дворцы и древние обелиски, фонтаны, капающие на выщербленные мраморные плиты, каменные ступени и мостовые, раскалённые солнцем, горячий воздух, наполненный пряными запахами базара и неистребимым, заполняющим мощёные камнем улицы зловонием — от навоза и гниющей рыбы… И — вечно туманное Мраморное море, сказочно сияющее в золотистой солнечной дымке…

Ехали на Русь посуху, через Киев. Лишь в прошлом сентябре прибыли в этот древний город, и полгода прожили в нём.

Там, в надменном и гордом Киеве стало ясно — единство митрополии русской будет стоить великих трудов. Князья литовские большею частью были обращены в «римскую веру», а великий князь Витовт и вовсе намеревался обратить в католичество весь свой народ…

Потому, по примеру прежних русских владык, Фотий решил утвердиться во Владимире. И вот, наконец, они отбыли из Киева — ветреным, пасмурным февральским утром.

* * *

Патрикий ёжился, вспоминая как тащились весенними дорогами, застревая в тающих мартовских снегах, как переправлялись на утлых дощаниках [15] через только-только вскрывшуюся Оку…

А через три недели после праздника пресветлой Пасхи поезд нового русского митрополита торжественно въехал в Москву — под радостный звон всех московских колоколов. [16]

Там Патрикий видел великого князя Василия Дмитриевича — невысокого, поджарого, в красном, низко подпоясанном кафтане. Запомнилось лицо князя — умное, властное, с аккуратной недлинной бородкой, раздвоенной на конце.

Москва понравилась.

Встретила гостеприимно, шумно, хлебосольно. Пахла едва подсохшей апрельской грязью и горячими калачами. Радовала глаз зелёной дымкой только проклюнувшейся листвы. Восхищала резными белокаменными палатами. Удивляла несметными стаями чёрных крикливых галок — на крестах многочисленных московских церквей.

И лица! У москвичей были совсем другие лица. Не замечал в них Патрикий шляхетской гордости, того надменного, плохо скрытого пренебрежения. Самые знатные бояре не чинясь, становились на колени, испрашивая благословения у нового русского митрополита. Москва смотрела на нового владыку с благоговением, надеждой и искренней радостью.