еврейства. Печальный конец союза был еще более омрачен поступком его председателя: тщетно боровшийся тогда за получение кафедры в Берлинском университете, Ганс в 1825 г. принял крещение и этим путем добился профессуры. Постыдно было это отпадение вождя организации, поставившей себе целью, между прочим, борьбу с ренегатством. Гейне, который в то же время сам последовал примеру Ганса и тотчас же раскаялся в этом, позже резко осудил его поступок: «Принято за правило, что капитан последним оставляет потерпевший крушение корабль, Ганс же спасся первым». Не мог Ганс искупить свою вину перед еврейством своими позднейшими заслугами перед немецкою наукою, своею борьбою против «лакеев древнеримского права», против реакционной «исторической школы права», созданной профессором Савиньи и другими идеологами «христианско-немецкого» государства («Как извивается под пятою Ганса жалкая душа господина фон Савиньи!» — писал Гейне). Отступничество Ганса было клеймом поколения, в котором многие из передних рядов не могли удержаться на грани, отделявшей еврейство от окружающего мира.
Крушение «Союза культуры» отняло на время душевное равновесие даже у того из его руководителей, которому суждено было впоследствии сделаться апостолом еврейского знания. В год кризиса у Л. Цунца вырвались такие слова отчаяния: «Еврейство, которое мы думали преобразовать, разъединено и составляет добычу варваров, дураков, менял, идиотов и «парнасим» (общинных старшин). Солнце не раз еще опишет свой круг, а племя это останется разъединенным: одна часть его будет переходить в христианскую религию из нужды, без убеждения, а другая будет прозябать в старой грязи, отверженная Европою, с высохшими глазами, обращенными к ослу Мессии. Я не верю больше в возможность еврейской реформации: камнем нужно бросить в этот призрак и прогнать его». Но среди этого прилива отчаяния у того же Цунца вырывается восклицание: «Из всего этого потопа выплывает одна только неистребимая наука иудаизма. Она живет, и занятие этою наукою составляет мое утешение и мою опору». И действительно, углубление в еврейскую историю спасло Цунца от разлада с самим собою. Уже в первых трех своих исследованиях, помещенных в журнале «Союза культуры», он обнаружил необыкновенный дар проникновения в глубины еврейской истории, тогда еще совершенно неисследованной. В своей «Жизни Раши» он пролил свет на эпоху зарождения раввинской письменности в средневековой Франции. В «Основных чертах еврейской статистики» Цунц набрасывает обширный план подготовительных работ для историографии. Во вступлении к другой статье («Исследование об именах испанских городов в еврейской письменности») он впервые устанавливает свой взгляд, что история диаспоры складывается из двух элементов: мученичества и литературного творчества, что вся национальная активность проявляется в мышлении и созидании литературных ценностей, — взгляд односторонний, игнорирующий социальный элемент истории и роль автономного общественного строя в деле сохранения нации, но характерный для тогдашней еврейской историографии.
Вся дальнейшая деятельность Цунца направилась по указанным им двум путям: истории литературы и мартирологии, в связи с религиозной эволюцией иудаизма. В 1832 г. была опубликована первая большая книга Цунца, содержащая под скромным заглавием («Богослужебные проповеди у евреев» — «Gottesdienstliche Vorträge der Juden») глубокий анализ всей агадической, таргумской и мидрашитской письменности в связи с историей богослужения от времен Эзры до конца средних веков. Несоответствие между заглавием и содержанием книги объясняется тем, что автор хотел реагировать на тогдашнее запрещение немецкой проповеди в синагогах Пруссии и доказать правительству, что евреи во все времена пользовались в синагоге местными языками. Прусских правителей он не убедил, но науке оказал незаменимую услугу, осветив самую темную полосу истории иудаизма. С политической тенденцией было связано и появление новой книги Цунца: «Об именах евреев» (1837), в которой автор поставил себе целью доказать прусскому правительству, запретившему евреям называться «христианскими именами», что народ, привыкший употреблять в древние и средние века личные имена греческие, римские, арабские, испанские, галльские и германские, может позволить себе подобную роскошь и в современной Пруссии, не навлекая на себя обвинения в отступлении от традиции, о которой столь отечески заботились прусские власти. Берлинские евреи были восхищены тенденцией книги и поднесли денежный подарок бедному автору, добывавшему средства к жизни школьным учительством. Исследование Цунца содействовало отмене закона об именах (выше, § 4). В разгар реформистского движения появился обширный труд Цунца по истории средневековой раввинской литературы в Европе («Zur Geschichte und Literatur», 1845), как будто с затаенным же перед хулителями раввинизма его богатые сокровища в области этики и религиозной философии. Дальнейшие труды Цунца, относящиеся уже к эпохе после 1848 года, были посвящены главным образом второму элементу еврейской истории — мартирологии. В его научной трилогии о синагогальной поэзии средневековья разработана история «пиута» во всех его видах; с особенной любовью автор останавливается на поэзии мученичества, на тех элегиях и скорбных гимнах («селихот», «кинот»), которыми оглашались синагоги в годины народных бедствий в средние и новые века. Историк провозглашает апофеоз еврейского мученичества: «Если есть ступени в лестнице страданий, Израиль достиг ее вершины. Если продолжительность страданий и стойкость, с которою их переносят, налагают печать благородства на страдальцев, то нет нации благороднее еврейской. Если богатою мы называем письменность, давшую нам несколько потрясающих душу трагедий, то что сказать о возвышенной трагедии, длящейся уже 15 веков, трагедии, в которой сами герои выступают актерами!» — Эти глубокие исторические эмоции не давали Цунцу, вообще сочувствовавшему идее религиозного обновления, примкнуть к боевым реформистам. Они заставили Цунца выступить против реформистов в момент наибольшего их натиска на устои иудаизма и резко заявить в 1845 г. Гейгеру, что «клич против Талмуда есть уже позиция апостата», что «мы должны реформировать себя, а не религию, нападать на злоупотребления, а не на унаследованную святыню».
Между тем как Цунц обтесывал циклопические камни для здания еврейской историографии, подготовляя материал для будущих строителей, его школьный товарищ Исаак Маркус Иост (1793— 1860), учитель в Берлине и затем во франкфуртском «Филантропине», взял на себя смелую задачу построить здание из еще не обработанных материалов. Уже в первое десятилетие новой еврейской науки (1820—1829) он успел издать девять томов «Истории евреев (Geschichte der Israeliten) от времени Маккавеев до наших дней» — труд, не возвышающийся над уровнем прагматической летописи. Иост писал всеобщую историю евреев на основании старых источников, неполных и критически непроверенных, не имея сам нужного критического чутья. Проникнутый идеями своего времени, умеренный ассимилятор, умеренный реформист и неяркий публицист-апологет, он все эти умеренные тенденции вложил в свои исторические труды. С точки зрения политической благонадежности Иост порицает зелотов Иудеи, боровшихся против Рима, и доказывает, что большинство народа не сочувствовало этим «бунтарям»; в духе рационализма он осуждает процесс обособления в талмудическом еврействе, не вскрывая его источника в