Тут старик обратился ко мне со следующими словами:
— Тебе необходимо отдохнуть, ибо такое переворачивание вверх дном всех наших представлений утомляет, и я боюсь, как бы у тебя не помутился рассудок. Успокойся немного, дабы то, что тебе остается узнать, пошло тебе на пользу и не было тебе слишком тягостно.
Я был в таком состоянии, что с превеликим удовольствием поддался усталости и его советам и бросился на землю и в объятия Морфея.
СОН О СМЕРТИ
Перевод А. Косс
Донье Мирене Рикеса
Хорошо еще, что не утратил я дара речи после того, как узрел вашу милость, и думаю, лишь потому вы оставили мне этот дар, что на сей раз я воспользуюсь им, дабы повести речь о смерти. Речь эту я посвящаю вам, но не с тем, чтобы вы поддержали ее своим покровительством; я подношу ее вам из побуждений самых бескорыстных, дабы тем возместить небрежности слога либо неудачи воображения. Не осмелюсь превозносить свою выдумку, дабы не прослыть выдумщиком. Я пытался вылощить слог и взбодрить перо любознательностью и, платя дань смеху, не забывал о поучительности. О том, пошло ли мне на пользу учение и прилежание, льщусь надеждой узнать из суждений вашей милости, если творение мое удостоится вашего внимания; и тогда я смогу сказать, что счастье мне дано в сновидениях. Храни господь вашу милость, и да услышит он эту мою мольбу.
Писано в тюрьме и в Ла-Торре, 6 апреля 1622 гола.
Всякому, кто прочтет
Я хотел, чтобы речи мои кончились смертью, как кончается ею все сущее; пошли мне боже удачу. Сие сочинение есть пятое по счету после «Сна о Страшном суде», «Бесноватого альгуасила», «Сна о преисподней» и «Мира изнутри». Мне одно только и осталось, что сновидения; и если после того, как навестит меня во сне смерть, я не проснусь, ждать меня незачем. Если покажется тебе, что сновидений многовато, пусть будет мне оправданием донимающая меня сонливость; а если нет, то оберегай мой сон, ибо быть мне сонливцем из сонливцев во всех четырех исходах, кои суть: смерть, Страшный суд, ад и блаженство райское. Vale.[13]
Мрачные мысли, малодушное отчаяние и уныние всегда приходят исподтишка и с оглядкою, в надежде застать несчастную жертву в одиночестве, дабы явить ей свою доблесть. Присущая трусам черта, свидетельствующая и о хитрости, и о низости сразу. Хоть и наблюдал я это на чужих примерах, то же самое приключилось в тюрьме со мною самим. Читал я исполненные пыла стихи Лукреция — то ли услаждая свои чувства, то ли в угоду своей меланхолии, — и столь сильна была боль разочарования, которая сообщилась мне во время чтения, что я поддался действию воображения и рухнул под тяжестью столь весомых слов и доводов; и сам не ведаю, что было причиною моего обморока — то, что узнал я, или ужас, что я испытал. Дабы могло проститься мне признание в сей слабости, передам письменно, на манер введения к моей речи, глас божественного поэта, суровый и столь гармонически угрожающий; и вот как он звучит:
Denique si vocem rarum natura repenteMittat et hoc alicui nostrum sic increpet ipsa:Quid tibi tantopere est, mortalis, quod nimis aegrisLuctibus indulges? Quid mortem congemis ac fles?Nam si grata fuittibi vita anteacta, priorque,Et non omnia pertusum congesta quasi in vasCommoda perfluxere atque ingrata interiere:Cur non, ut plenus vitae, conviva, recedis?Aequo animoque capis securam, stulte, quietem?[14]
Тут сразу вспомнился мне Иов, как стенал он и говорил: «Homo natus de muliere»[15] (Иов, XIV):
Ведь человек, рожденныйДля краткой жизни слабою женою.На горе и печали обреченный,Не ведает ни блага, ни покою.Когда же срок настанет,Как тень, исчезнет, как цветок, увянет.
Вслед за этими словами, истинность коих изведал я на себе, вспомнились мне слова о сроке, определенном на земле человеку, в том месте, где говорится: «Militia est vita hominis super terram»[16] и так далее (глава VII):
Война — вот жизнь человекаНа сей земле искони,И то же, что дни наемника,Его недолгие дни.
Слова сии внушали мне великое почтение, я был повержен наземь разочарованиями, обессилен, исполнен горестных чувств, а рвение мое было раззадорено; и вот заимствовал я у Иова те слова, кои излились из уст его, когда начал он оглашать свое отчаяние: «Pereat dies in qua natus sum»[17] и так далее (глава III).
Да сгинет навеки день,Когда на свет я родился,И ночь моего зачатья,Та черная ночь, — да сгинет.Вечною мглой кромешнойДень тот да поглотится,Свет ему да не светит,Бог его да не видит.Ночью той да владеютТемень и мрак могильный,В дни года да не войдет,Средь месяцев не вселится.Да будет она неплодной,Веселье к ней да не снидет,Да проклянут ее те,Кто день клянут, ненавидя,Те, кто ЛевиафанаЗовут, чтоб из бездны вышел.Звезды ее да погаснут,Свет их да помрачится.Да ждет она тщетно зариИ никогда не увидит,Да не придет к ней рассветЯсный, златообильный,За то, что дверей утробыМатерней не затворила,За то, что моя колыбельНе стала моей могилой.
Среди вопросов сих и ответов, истомленный и истерзанный, я уснул (и подозреваю, что сон снизошел ко мне из милосердия, а не по зову природы). Когда же душа моя освободилась и отрешилась от пут плотских чувств, то стал я добычей комедии, которую сейчас перескажу, и вот каким манером разыграли ее во тьме скрытые во мне силы, причем был я для своих фантазий сразу и зрителем, и подмостками.
Перво-наперво появились лекари верхами на мулах, каковые в своих черных попонах смахивали на могилы с ушами. Поступь у мулов была до смешного неровная и спотыкливая, так что седоков мотало и потряхивало, словно они пилой орудовали; взгляд же у сих последних был мерзостный от привычки вечно шнырять глазами в содержимом урыльников и отхожих мест; борода — как лес, а рот в этих зарослях и с ищейкой еле найдешь; от балахонов разит хлевом; перчатки раздушенные, как раз для душегубов; на большом пальце перстень с таким громадным камнем, что больной, которому щупают пульс, при виде сего украшения начинает подумывать о камне могильном. Лекарей было великое множество, и все в окружении учеников, каковые состоят при них в лакеях, в чем и заключается все их учение; и имеют сии ученики дело не столько с докторами, сколько с мулами, после чего производятся в медики. При виде учеников я сказал:
— Коли эти происходят от тех, нечего дивиться, что от этих происходит наша погибель.
Вокруг них роился сонм аптекарей, и были они во всеоружии: со шпателями наголо и клистирами наперевес, при пластырях и припарках (при Парках они в могильщиках). Снадобья, коими торгуют они, не столько в своих скляницах настаиваются, сколько в оных застаиваются, покуда не скиснут, а пластыри покрыты паутиной, но аптекари все равно сбывают их с рук, и не зря гнутся они перед всяким в три погибели: больным от их лекарств — одна погибель. Глас умирающего слышится вначале из ступы аптекаря, затем раздается в треньканье гитары, на коей цирюльник наигрывает пассакалью, затем звучит он в дроби, каковую выбивают на теле несчастного докторские длани в перчатках, и затухает он в звоне церковных колоколов. Не сыщешь людей воинственней, чем эти самые аптекари. Они при лекарях состоят в оружейниках — оружием их снабжают. В хозяйстве их аптечном все войной пахнет, все — оружие, да притом наступательное. Порошок их — тот же порох, только они его кличут ласковей. Зонды их — что копья, компрессы — удавки, пилюли-что пули, а уж клистиры те же пушки, такое же орудие смерти, как и артиллерийское орудие. И если подумать, не зря продают они в своих заведениях все потребное, дабы очистить желудок: заведения сии суть чистилища, сами они — мрак преисподней, недужные — сонм грешников, лекари же — дьяволы. А уж то, что лекари — дьяволы, вернее верного: и те, и другие не отстанут от человека, коли дела его плохи, и удерут, коли хороши; и об одном они радеют — чтобы у всех людей дела всегда были плохи, а коли они и впрямь плохи — чтобы никогда не улучшились.
Все они шествовали в мантиях из рецептов, а на головах красовались короны, зубцы коих были в форме буквы «R», перечеркнутой поперек: с этой буквы начинаются рецепты. И мне подумалось, что лекари таким способом советуют аптекарям: «Recipe», что значит «получи». Тот же совет дает дурная мать дочери, а алчность — дурному правителю. И ведь только и есть в рецептах, что эта самая буква «R», словно клеймо на челе преступника, да граны, граны, что оборачиваются гранитной плитой на могиле безвинного! Еще ведут они счет на унции: таким манером куда как просто содрать три шкуры с барашка — пациента! А названиями какими дурацкими сыплют — ни дать ни взять заклятия, чтобы дьяволов вызывать: buphtalmus, opopanax, leontopetalon, tragoriganum, potamogeton, senos pugillos, diacathalicon, petroselinum, scilla, тара. И всем известно, что сии чудовищные тарабарские словеса, коих распирает от избытка букв, означают не что иное, как морковь, редьку, петрушку и прочую дрянь. Но поскольку говорится: «Кто тебя не знает, пускай тебя покупает», аптекари рядят огородные овощи в пышные наряды, чтобы нельзя было их распознать и больше бы их покупали. Лизать на их языке — elengatis, пилюли — catapotia, clyster — спринцовка, пластырь — «glans либо balanus, а пускать сопли — errhinae. И таковы названия их лекарств, да и сами лекарства таковы, что нередко из одного только отвращения к зловонным мерзостям, коими пичкают аптекари больных, болезни обращаются в бегство.