Читать интересную книгу Брачные узы - Давид Фогель

Гнев ее немного утих при виде масла.

— Ну давай быстро вари кофе!

Затем Гордвайль налил кофе Тее и себе, намазал масло на хлеб, и они сели завтракать. Гордвайль ел молча, поскольку Tea, как он знал, была уже раздражена и каждое его слово могло вывести ее из себя. Какое-то время Tea жевала с большим аппетитом, в доме было тихо. Только время от времени доносился отдаленный лязг трамваев с улицы Гейне или с Нордбанштрассе. Утолив первый голод, Tea сказала, кивнув головой на свою голую грудь, что виднелась между распахнувшимися полами пеньюара:

— Я решила сделать себе операцию, кролик. Не хочу, чтобы грудь была такая большая. Не нравится.

Гордвайль перестал есть и изумленно уставился на нее, не зная, говорит ли она всерьез или издевается. Он подождал с минуту, но, поняв, что продолжать она не намерена, попытался все-таки осторожно возразить:

— Но почему, дорогая? Она красивая и так. Правда красивая…

— Ты, кролик, ничегошеньки не понимаешь! — оборвала она. — Если я говорю тебе, что грудь большая, значит, так оно и есть, я-то знаю. Операция нетрудная, никакой опасности. Я уже говорила с доцентом Шрамеком, ты ведь знаком с ним! Говорит, очень легкая операция, просто детская игра…

И она с видимым удовольствием стала описывать ему операцию во всех подробностях. Даже забыла о кофе и бутербродах. Было заметно, что мысли об операции доставляют ей особую радость. Однако Гордвайль слушал ее с отвращением. Он не выносил подобных картин, ни реальных, ни воображаемых. «Чтобы женщина так любила делать себе операции! — подумал он. — Всего несколько недель назад операция носа, тоже без особой нужды, теперь вот снова!»

— Но у нас ведь нет на это денег, — заметил Гордвайль.

— Да и не нужно, — ответила жена, жуя. — В любом случае, не сразу. У доцента Шрамека есть санаторий. Он мой друг и сделает бесплатно. А если и потребуется заплатить, можно будет как-нибудь потом, когда появятся деньги.

На это Гордвайль ничего не ответил. Ибо выбора у него не было, да и вряд ли его слова могли что-либо изменить. Tea намеревалась лечь на операцию уже в конце этой недели, и ему было ясно, что она не откажется от своего замысла. Ему было жаль ее груди, которую он очень любил, и сердце его замирало при мысли об опасности, с которой сопряжена любая операция. Он не смог допить свой кофе. Сидел и какое-то время крутил в руке нож, потом набил трубку и разжег ее. Тем временем Tea закончила завтракать.

— Кролик, сверни мне сигарету, — сказала она, поднимаясь из-за стола. — Да и со стола нужно прибрать!

Она помедлила, зажгла сигарету, протянутую ей Гордвайлем, и, подойдя к дивану, улеглась на нем, как сытое животное. Гордвайль убрал со стола, вымыл посуду и пристроил ее под раковиной, в нише, служившей им буфетом. Потом вернулся к столу и сел. Посасывая свою трубку, он время от времени бросал взгляд на жену. От ее белого тела, большая часть которого была обнажена, исходили флюиды какой-то острой эротики, мучительной и разящей. Он почувствовал, как голова его стала тяжелой, как у пьяного. «Эта женщина там, — заторможенно думал он, — моя жена, жена, жена…» При этой мысли он вдруг ощутил укол в сердце, словно нанесенный каким-то острым предметом. Не успел он защититься, как на него, мешаясь и путаясь, обрушились воспоминания, которые он всегда старался гнать от себя, воспоминания о вещах самых разных, которые вовсе не являлись плодом его подозрительности или игрой воображения, напротив, истинность этих вещей выяснялась с течением времени, без всяких усилий с его стороны, и была уже со всей очевидностью доказана. Появившаяся вслед за тем в его воображении картина как ничто шла вразрез с настроем его мыслей всего минуту назад. Гордвайль вдруг увидел нескольких своих знакомых и еще много других, неизвестных ему людей, большую толпу мужчин, приближавшихся к Тее, к его жене Тее, которая наполовину голая лежала на его собственном диване у стены, она же улыбалась им, кивала себе на грудь, протягивала к ним руки… Гордвайль не мог выносить это зрелище, но был вынужден смотреть и увидеть все до конца. И это зрелище, вместе с ужасной, невыносимой болью в сердце, почему-то доставило ему странное, неописуемое наслаждение…

Трубка, выпавшая у него изо рта и со стуком упавшая на стол, заставила его очнуться. Tea курила лежа. Гордвайль встал с места. Он тяжело, прерывисто дышал, голова его кружилась. Подошел к жене и стал целовать ее и щипать, как хищный зверь. Слезы выступили у него на глазах от отчаяния и дикого волнения.

— Что это с тобой сегодня, кролик? — только и вымолвила Tea.

Затем он привел в порядок одежду и остался сидеть рядом с женой на краю дивана. В глазах его все еще стояли слезы, и глубокая грусть охватила вдруг все его существо. Он внезапно почувствовал себя покинутым, как будто остался один во всем мире, лишенный всего и вся. Рука его, словно выражая просьбу о помощи, машинально ласкала теплые икры жены. Глядя прямо перед собой и ничего не различая, он промолвил еле слышно, как если бы говорил сам с собой: «Ах, если бы все было иначе, хоть чуть-чуть иначе… было бы так изумительно и чудесно…»

— Что ты там лепечешь, кролик?

Гордвайль не ответил: возможно, просто не слышал вопроса. Пожал плечами, словно оправдываясь. Он ясно понимал, что иначе не будет никогда.

Tea спрыгнула с дивана и подбежала к зеркалу над рукомойником. Обеими руками она приподняла груди, мгновение взвешивала их, словно желая определить точный их вес, и стала одеваться.

По воскресеньям и в другие выходные, если родители Теи не приглашали их к себе, то они обедали дома, готовя все сами, просто и небогато. Жалованья не хватало, и они постоянно страдали от отсутствия денег. Особенно Гордвайль. Поскольку почти все деньги, его и ее, тратила одна Tea. Не ограничивая себя ни в чем, она покупала все, что хотела. Потом приходила просить денег у Гордвайля. На повседневные нужды ничего не оставалось. Получая теперь у доктора Крейндела двести двадцать пять шиллингов в месяц, сумму вполне достаточную на жизнь одному человеку, особенно такому непритязательному, как он, Гордвайль вечно ходил без гроша в кармане и, как и прежде, постоянно обхаживал кого-нибудь, чтобы занимать до смешного по мелочи и покупать себе дурного табака или кусок хлеба. Он почти голодал и был весь в долгах, даже больше, чем прежде.

Отношения его с Теей установились с первого дня и с тех пор не менялись. Сразу после свадьбы Tea без обиняков объявила ему, чтобы он и не думал, будто ее образ жизни изменится из-за замужества хоть на волосок… Она по-прежнему вольна делать все что душе угодно… Она и делала все что душе угодно; часы досуга, вечера и выходные, она проводила не с Гордвайлем, а на каких-то вечеринках в местах, о которых ему ничего не было известно. Он не знал, ни когда она уйдет, ни когда вернется. И если поначалу это казалось ему немного странным и не соответствовало его представлениям о том, какой должна быть семейная жизнь, то потом он понемногу привык — выбора не было. С ревностью, беспрерывно мучившей его вначале, он постоянно боролся, пытаясь вытравить ее, и даже, по крайней мере на первый взгляд, преуспел в этом. То есть вытравить ее он не сумел, но загнал в какой-то потаенный уголок души, где она только и ждала часа, чтобы прорезаться с еще большей силой. Он искал объяснение поведению жены, оправдывал ее как мог, очевидные факты толковал так, как ему было удобнее, и, главное, изо всех сил старался закрывать глаза на этот пугающий аспект их жизни. Но все его существо было теперь постоянно угнетено, он словно носил в себе ростки смертельно опасной болезни. Весь как-то съежился и вечно ходил мрачный, подавленный, непрерывно испытывая внутреннее напряжение. Казалось, невидимая преграда возникла между ним и остальным миром. Очень редко теперь бывал он раскованным и весело смеялся на дружеской вечеринке.

Он прилагал всяческие усилия, чтобы скрыть истинную сущность отношений между ним и Теей, однако друзья знали правду. Взгляд их, взгляд сторонних наблюдателей, был острее, и картина получалась более выпуклой, объемной. Они видели и знали многое из того, что оставалось скрытым от Гордвайля. Со временем истинная сущность Теи стала ясна и тем из друзей Гордвайля, кто сначала заблуждался на ее счет, и все они приняли его сторону.

Tea закончила одеваться. Она стояла уже в пальто и шляпе, готовая к выходу. Был почти час дня.

Она обратилась к мужу, сидевшему без движения на диване:

— Да будет тебе известно, я еду к родителям обедать. Поедешь со мной?

Однако по ее тону он понял, что его участие нежелательно. Кроме того, они не были приглашены. Он отказался.

— У тебя есть деньги?

— Нет. Может, грошей двадцать, не больше.

— Где же все твои деньги?

— Ты ведь знаешь, что у меня нет, — сказал Гордвайль, будто извиняясь. — Вчера я отдал тебе три шиллинга. И потратился на масло — и это все.