Так как разрыв в материальном достатке между незначительной частью имущих и огромной массой неимущих после свержения монархии продолжал увеличиваться, нагнетая социальное напряжение, государственный аппарат стал инструментом защиты и утверждения интересов узкого слоя правящей элиты, которая сконцентрировала в своих руках как финансово–экономическую, так и социально–политическую власть. Вырванная в ходе революции у королевской семьи, она оказалась в руках олигархии.
У. Г. Тарпли заметил: «Как бы ни была сильна королева, Британия по существу — не монархия. Это олигархия, построенная по типу Венеции. <…> После разврата эпохи Реставрации «славная» революция 1688 года создала самый совершенный образец венецианской олигархической системы» [3]. Причем власть этой олигархии по своему могуществу превзошла власть любого монарха Европы. Прикрываясь управляемой представительной демократией, олигархия, репродуцируя политическую элиту, постепенно создавала и развивала механизмы манипулятивного тоталитаризма[54], в рамках которого оказалось сперва Великобритания, а потом Европа и Запад в целом.
По этому поводу О. Шпенглер писал: «Именно в Англии получило развитие использование буржуазных лозунгов для достижения политического успеха, предполагающее умение правящей аристократии разбираться в духовных настроениях того слоя, который готов уже прийти к власти, но не имеет опыта руководства. Там же родилось и умение применения денег в политике, обработка самих демократических сил, а не просто подкуп отдельных личностей, обычный для испанского или венецианского стиля. В течение всего XVIII века выборы в парламент, а затем и решения нижней палаты планомерно руководствовались деньгами…» [5, с. 531].
Казначей британской короны Пелем, через своего секретаря, в конце каждой сессии Британского парламента вручал членам нижней палаты 500—800 фунтов стерлингов, в зависимости от ценности услуг, сделанных ими правительству, т.е. партии вигов. Партийный агент Дорингтон довольно цинично писал в 1741 году о своей парламентской деятельности: «Я не присутствовал ни на одних дебатах, которые хотел избежать, и не отсутствовал ни на одном голосовании, в котором хотел принять участие. Я слышал много доводов, которые меня убеждали, но ни одного, который мог бы повлиять на мое голосование»[55] [5, с. 531].
Немаловажным моментом учения Локка является идея тотальной правовой регламентации практически всех аспектов повседневной жизни граждан. С одной стороны, таким образом была заложена юридическая основа свободы личности человека по–западному, который приобрел правовые гарантии защиты своих интересов. Теперь он чуть ли не по любому поводу может начать судебное разбирательство. Но, с другой стороны, в такой ситуации возникла жесткая система изоляции индивидов. Каждый тщательно следит за соблюдением своих прав и в любой момент готов подать в суд на «ближнего», если тот сознательно или неосознанно ущемил эти права, и получить денежную или моральную компенсацию. В этом суть «правового государства» по–западному. Впрочем, это было всего лишь юридическим оформлением той духовно–психологической ситуации, которая сложилась и существовала на тот момент в английском обществе. Несовместимость отдельных эгоистических «Я», стремящихся любой ценой удовлетворить свои потребности и влечения, требовала тотальной формализации всех сторон сосуществования людей, создания жестких, ограничивающих правил и норм. Индивидуализм как проявление полного отрицания отдельной личностью прав и свобод других индивидов, как восприятие этих других в качестве соперников и врагов, стал идеологическим стержнем не только социально–политической организации западных стран, но и практически всех сфер их жизнедеятельности.
Как метко подметил О. Шпенглер, размышляя о ментальности западного человека на примере художественных произведений: «Драмы Шекспира представляют собой один сплошной монолог. Даже диалоги, даже групповые сцены дают почувствовать чудовищную внутреннюю дистанцию, разделяющую этих людей, каждый из которых по сути говорит лишь с самим собой. Ничто не в силах устранить эту душевную отдаленность» [6, с. 508].
Естественно, что отчужденность человека от человека должна была быть чем–то компенсирована. Такой компенсацией стала идеологема общего стремления к наслаждению, гедонизм Иеремии Бентама ( 1748—1832) воплотившийся в теории так называемого утилитаризма.
Центральной идеей его учения являлось утверждение, что смыслом человеческой жизни является стремление к наслаждению и желание избежать страдания. Джеффри Стейнберг по поводу его концепции высказался следующим образом: «Бентам категорически отрицает любое отличие человека от низших существ, определяя его как организм, движимый чисто гедонистическими побуждениями. Он писал: «Природа поместила человечество под власть двух разных хозяев — Боли и Удовольствия. Только они указывают нам, как мы должны поступать, только они предопределяют наши поступки; каждое усилие избежать этого подчинения только его подчеркивает. Принцип полезности, принцип величайшего удовлетворения или величайшего наслаждения признает это подчинение и принимает его за первооснову… Любая система, подвергающая сомнению этот принцип, принимает каприз за разум, а тьму — за свет…»[56][3].
Причем как предотвращение страдания, так и наслаждение достигаются не просто деятельностью, а деятельностью полезной. При этом стремление к наслаждению и полезности, как главные мотивы человеческой деятельности, рассматривались Бентамом не как личный выбор определенного типа индивидов, а как императив, управляющий всеми людьми без исключения[57]. По его мнению, в результате максимально полезной деятельности максимальное количество людей должно получать наслаждение и избегать страдания (в данном случае тут даже не стоит вопрос: а хотят ли они этого?). При этом Бентам считал, что в деятельности по достижению счастья (удовлетворения) любой действует только лишь для себя, т.е. как изолированное, самодостаточное существо. Назначение же государства сводится к обеспечению условий достижения наслаждения для всех граждан.
Так как свобода индивида, о которой писали предшественники Бентама, не особенно содействовала счастью (наслаждению) для всех, он отдал предпочтение не свободе, как синониму своеволия, а равенству и общей безопасности. Отсюда и его известная фраза: «Мало слов, которые были бы так пагубны, как слова свобода и его производные» [7, с. 467]. Очевидно, в соответствии со своим специфическим пониманием условий человеческого «счастья», Бентам всю свою творческую жизнь вынашивал проект идеальной тюрьмы. Нетрудно заметить, что бентамовские идеи — это всего лишь новая аранжировка концепции Гоббса—Локка.
Взгляды И. Бентама нашли отклик в правящих кругах Великобритании. Лорд Шелбурнский был в таком восторге от его идей, что дал ему английского и швейцарского редакторов, чтобы обеспечить распространение его работ во всех англо–и франкоязычных странах. Позднее книги Бентама будут еще активнее распространяться в Латинской Америке.
Идея И. Бентама о «счастье для всех» была определенным образом подкорректирована Робертом Мальтусом (1766—1834) в его нашумевшей работе «Очерк о народонаселении» (1797), где он заявил, что скорость увеличения населения намного опережает развитие производства продуктов питания. То, что, как утверждал Мальтус, население планеты возрастает в геометрической прогрессии, а производство еды увеличивается только в арифметической, ведет не к «счастью для всех», а к широкомасштабному несчастью для большинства в виде голода. Таким образом, впервые была озвучена идея того, что на всех счастья (удовлетворения) не хватит и кому–то придется от него отказаться.
Если Мальтус предложил решить эту проблему путем контроля за рождаемостью (проявлять сдержанность в плане размножения)[58], то Чарлз Дарвин (1809—1882) сформулировал другое решение проблемы лишних ртов. Из работы Мальтуса он вывел «закон» естественного отбора и понятия борьбы за существование. Анализируя рост количества живых существ и борьбу между ними, которую этот рост вызывает, Дарвин в «Происхождении видов» (1859) сделал вывод, что учение Мальтуса применимо в одинаковой мере ко всему животному и растительному миру, поскольку в этом случае не может быть никакого искусственного увеличения количества пищи и никакого воздержания от размножения.
Дарвин заявил о том, что в борьбе за ограниченное количество средств, обеспечивающих существование (в «войне всех против всех»), победа достается организмам, наилучше приспособленным к окружающей среде (т.е. сильнейшим). Естественно, что подобная идеология, поданная к тому же в виде научной теории, не только усиливала определенные формы взаимоотношений между людьми в рамках западной цивилизации, но и обосновывала общую программу действий Запада в отношении незападных народов. В связи с этим, после уничтожения аборигенов Тасмании, Дарвин, по словам Э. Тоффлера, заявил следующее: