Читать интересную книгу Женский декамерон - Юлия Вознесенская

   Одобрили женщины рассказ Валентины: «А не зарывайся! Имеешь мужика — не рискуй!»

   Начала рассказывать Альбина.

История пятая,

   рассказанная стюардессой Альбиной о том, как она была стервой не из корысти или соперничества, а исключительно по природной склонности

   Это случилось со мной, когда я уже свою развеселую жизнь оставила, стала стюардессой работать и вышла на международные линии. Появился у меня дружок, штурман Гришенька. На одном «Ту» летали. Парнишечка из провинции, лопушок. Роста невысокого, глазки — пуговки, фигурка — брюковкой. С другими летунами, пообтесавшимися в загранполетах, не сравнить. Он на меня сразу глаз положил, как я на борту появилась, а мне, хоть я вообще-то баба не промах, поначалу нужен был заступник. Я Гришеньку и пригрела. Любовь у нас с ним в основном в небе происходила. Разнесу я конфетки, водичку и иду в дежурку. Тут Гришенька выходит из рубки, мы напарницу мою выставляем и за дело. Приключений у нас с этой любовью выпадало достаточно, но все обходилось, везло нам. Как-то я забыла микрофон выключить. Начали мы с ним любовью заниматься, а трансляция идет на весь салон. Счастье мое, что летела делегация французов. Народ сексуально просвещенный, слушает нашу возню и балдеет. После я выхожу завтраки разносить и ничего не понимаю: все мне улыбаются, комплименты говорят. А в последнем ряду старичок сидит. Он подзывает меня и шепчет по-русски: «Мадемуазель! Я вас очень прошу, если вы с вашим дружком снова уединитесь, то, пожалуйста, не выключайте микрофон и на этот раз. Я получил огромное удовольствие, это лучший полет за всю мою жизнь!»

   Но скоро Гришенька мне надоел. Уж очень несходные у нас были характеры: он все меня скромности обучал, от любого моего словца краской заливался. Зануда был редкостный, любил учить жить. Ну и доучил на свою голову.

   — Если ты такой правильный скромница, — говорю я ему однажды, — так что же ты, брюковка такая, не делаешь мне предложение, а нескромными делами со мной занимаешься? И чем нескромнее, тем с большим удовольствием это делаешь, между прочим. Вертлявая у тебя скромность какая-то, Гришенька!

   А Гришенька мне и заявляет:

   — Нет, я не настолько тебя люблю, чтобы жениться на тебе. А без любви это будет аморально.

   И тут, паршивец, мораль подвел под основание! Ну, послала я его подальше, а вскоре у меня другой летун появился, уже интересней и без моральных вывертов. Летать же продолжаем в одном экипаже с Гришенькой. Я на него ноль внимания, да и он повздыхал-повздыхал и утешился. И вдруг я слышу, что у него роман с диспетчершей в аэропорту нашем. Сбегала взглянуть из любопытства. Ну, вижу, мой брюковка наконец-то себе репку под пару выискал: глупенькая девочка и тоже глазки-пуговки и сама кругленькая. Усмехнулась я Гришенькиному везению и хотела уже из диспетчерской уходить, как вдруг что-то у меня внутри зашевелилось, какая-то тьма от живота вверх к глазам поползла, и в ушах зазвенело. А как отошло это, так осталась холодная ясность и твердое желание немедленно эту репку из грядки выдернуть и выбросить. Подхожу я к ней, присаживаюсь рядом на стул, локти на ее стол ставлю и глаза в глаза смотрю. Молчу. А глаза, чувствую, стали у меня страшные, бешеные.

   — Что такое? Кто вы такая? Что вам надо? — девочка совсем растерялась. Тут я ей и говорю тишайшим голосом:

   — К Гришеньке больше не подходи. Один раз разрешаю тебе только спросить у него, кто такая Альбина. Увидишь, как он испугается, и все поймешь. А мало тебе будет, спроси у кого-нибудь про Галю Климову. Не послушаешься — пеняй на себя. Я тебя предупредила.

   Сказала я ей такие слова в перепуганную ее рожицу и вышла. Вышла, а саму всю колотит. Потом опомнилась и думаю: «Для чего я все это натворила? Зачем это мне?» И ответа не нахожу.

   А Галя Климова, про которую я этой репке ляпнула, это одна стюардесса была у нас, которую из ревности подружка кислотой ошпарила. Я ее и знать-то почти не знала, просто на язык попалась.

   Возвращаюсь из очередного рейса и узнаю, что Гришенькина новая любовь срочно уволилась и скрылась в неизвестном направлении.

   В следующем рейсе Гришенька приходит в дежурку, просит мою напарницу выйти и, когда та выходит, берет меня за руку и говорит:

   — Прости меня, Альбина, я ведь не знал, что у тебя это так серьезно.

   А я удивленно на него гляжу и не понимаю, забыла уже про эту его кадришку из диспетчерской, Пожала плечами и вышла.

   И остался наш Гришенька несолоно хлебавши ни там, ни тут. А спросите меня, зачем это мне надо было — не отвечу. Сама не знаю. Видно, сидит у нас внутри какой-то специальный бабий черт, он и командует в таких случаях.

   Очередь рассказывать была за диссиденткой Галей.

   — Знаешь, Альбина, пожалуй, этот черт, о котором ты говорила, двуполый. Вот послушай историю об одном моем приятеле, которого тоже этот черт обуял. 

История шестая,

   рассказанная диссиденткой Галиной, из которой становится ясно, что представления о стервозности у мужчин и женщин весьма различны

   Были у меня друзья, муж и жена, Герман и Тоня. Прожили вместе лет семь, а потом Герман вдруг надумал Тоню бросить. Завел себе подругу. И надо же было случиться такому, что и эта его подруга оказалась моей приятельницей. Слежу я за всей этой историей и до поры не вмешиваюсь. Тоня умница, поняла, что с Германом уже ей не жить: погоревала-погоревала, а потом и сама начала искать замену. Был у нее друг детства, со школы в нее влюбленный, ну она к нему и прибилась. Сама ли его разыскала, случил ли их свел — не знаю. Встречаются, гуляют вместе, в кино ходят. А Герман дни и ночи проводит у своей новой избранницы, моей подруги Жени. Та знает о Тоне, но слушает только Германа, голову потеряла.

   И вот как-то прибегает ко мне разъяренный Герман где-то уже под вечер и с порога заявляет:

   — Ну, я убедился теперь, какая у меня жена! Больше тянуть нельзя, надо развод начинать.

   — А что такое случилось? Чего ты взъерошился?

   — Представляешь, выхожу из дома и вижу картинку. Идет моя благоверная, то есть, бывшая благоверная с каким-то хахалем. Друг другу в глазки заглядывают, а он еще держит руку на ее плече. Подошел я к ним, ручку его с плечика снял и говорю: «Разрешите представиться, я муж данной особы. А теперь позвольте предложить вам катиться отсюда к чертовой матери и больше в этих краях не появляться!»

   Хахаль смотрит на Тоню и спрашивает: «Это действительно твой муж?» А моя растерялась и лепечет: «Да, это мой муж… Но я тебе должна объяснить!..» Тот говорит: «Не надо никаких объяснений!» — развернулся и пошагал в сторону. А эта дурочка за ним бежать бросилась. Как это тебе нравится?

   Сам кипит, аж красный весь. Тут я ему и говорю:

   — Послушай, Герман! А если я сейчас позвоню Тоне и дам ей адрес твоей Жени, чтобы она тоже могла туда прийти и твою ручку с чужого плечика снять?

   Он остолбенел, а потом подхватил шляпу, плащ и бросился к дверям. В дверях обернулся и прошипел:

   — Ну и стерва ж ты, Галина!

   Видите, вот так и я в стервы попала.

   — Да, у мужиков для нас вторая мораль имеется, особая, — усмехнулась Эмма. — Они действуют по логике: Тебе дала? — Нет, а тебе? — Тоже нет. Вот б…!»

   — Да, и мужья стервецы бывают, и жены стервы, но таких стерв, как свекрови, если невестку невзлюбят — таких хуже не бывает! — сказала Ольга. — Вот послушайте-ка еще одну нашу заводскую историю.

История седьмая,

   рассказанная работницей Ольгой, из которой действительно следует, что самые лучшие стервы получаются из свекровей

   Работала у нас такая Маша Клязьмина. Хорошая баба, передовик производства, но не вредная. А жила трудно, одна сына растила, мужик в войну погиб. И до того она в своем Егорушке души не чаяла, что и сказать нельзя. Жилы из себя тянула, а парня выучила на инженера. У нас на Адмиралтейском вместе и работали: мать в цеху, по уши грязная, а сын итээровец, при галстучке и белой рубашечке. Мать эти рубашечки ему и настирывала-наглаживала. Иной раз идем в столовку обедать и аж неловко: мать в задрипанной спецовочке с нами в общем зале хлебные котлеты рубает, а сынок за шницелем сидит в соседнем зале для итээровцев, где и белые скатерти на столах, и официантки. А Маша заглянет в ихний зал и вся от радости зайдется: «Мой-то за одним столом с директором!»

   Однако и Егор Николаич, сынок-то Маши, хороший человек был, с рабочими обходительный и дело знал. Но подвела его неуемная материнская любовь, так, что потерял он жену, ребенка и всю собственную психику. В дурдом попал.

   Приглянулась ему чертежница одна, Шура. Хорошая девушка, скромная. Но из простой семьи и без высшего образования. Сын к матери — жениться, мол, хочу на Шурочке. А та ни в какую: «Лучшей не нашел? Она ж без диплома и семья простая. Нам такая не ко двору!» — послушать, так подумаешь, что сама она из столбовых дворян. Но Егор Николаич на своем настоял: пригрозил матери, что иначе уедет вместе с Шурой из Ленинграда на Север, та и сдалась. А сама с нами делится: «Ничего, пущай. Нонешние браки недолгие. Чем так трепаться-то по девкам, лучше женатым пожить. А там разведутся, найдет Егорушка себе жену под пару. Не дурак же он у меня, видит, что Шурка простая, проще некуда!» Как женился Егор Николаич на Шуре, так им вместе с матерью дали двухкомнатную квартиру от завода: она старая заслуженная работница, а он — молодой инженер. Живут втроем. Мы уж думали, Маша смирится. У Шурочки-то больно характер хорош, где можно — завсегда уступит. С Машей ласкова, все «мамочка» да «мамочка». Но оказалось, что Маша своего держалась, все выжидала, когда ж разводиться начнут? А они взяли да и ребенка завели, сына Шурочка родила. И вот тут наша Маша вовсе с цепи сорвалась! Представляете, бабоньки, возненавидела она ни в чем не повинного ребеночка лютой ненавистью! Бабка-то внука! Это где ж видано? Даже имени его никогда не называла, а все «отродье» да «ублюдок» он у нее. Житья не стало Шурочке совсем, стала она просить Егора Николаича, чтобы им разменяться. Поначалу он против был — мать ведь! Но после видит, что нет с ней, нашей Машей, сладу, и подал на размен. А та давай бегать по заводу — в партком, в местком, в растудыегоком: «Караул! Сын с невесткой меня из дома гонют!» Стали Егора Николаича вызывать, стыдить, уговаривать, и отступился он от размена. А Маша невестку поедом ест, совсем житья бедняге не дает: «Это ты, ты, проклятая, его против матери строполишь!» Не выдержала Шурочка, ушла из дома в общежитие, в наше, заводское. А Маше этого мало. Проведала она, что Егор Николаич ходит туда каждый день, уговаривает Шурочку домой вернуться. Выписала она скоренько Шурочку с сыном из своей квартиры тайно от Егора Николаича, а потом милицию на нее напустила: «Без прописки в общежитии живет!» А у Шурочки еще декретный отпуск был. Милиция к коменданту, а комендант опосля к Шурочке: «Извините, против милиции ничего не могу. Придется вам к мужу возвращаться — милиция беспокоит». Оказалась Шурочка на улице. А ведь слабая еще, нервы-то вконец расшатаны. Ну и сиганула она с ребеночком в Неву с моста лейтенанта Шмидта. Не спасли. А Егор Николаич-то с расстройства загремел в дурдом. Год его лечили, теперь выпустили. Работает вроде, но уж не тот, не прежний: тихий стал, ходит по заводу, как тень. От матери ушел, комнату снял. А Машу, вы думаете, проняло? Ничего подобного! Поседела она совсем, умом тоже чуток тронутая стала, но все свое твердит: «Вылечат Егорушку врачи, невесту ему найду с дипломом и богатую. Зря я, что ль, всю жизнь себе в куске отказывала, учила его?» Вот такая дурость все семейство сгубила. А ведь как подумаешь, то ведь жалко и Машу. Наши бабы, которые постарше, рассказывают, что пока Егор Николаич института не кончил, Маша ни разу в столовой не обедала заводской: принесет хлебца с повидлом или маргарином и жует в уголке в раздевалке. Полтинника себе на обед жалела, бутылки кефира в буфете не брала! Разве ж и ее не жаль?