То было хмельное время первых лет перестройки, время головокружительных надежд на лучшее будущее взамен отживших свое старых, косных устоев. Помню глаза Горбачева, счастливые глаза человека, верящего в то, что он многое может сделать, многое изменить, были бы на то воля и желание. В том заключалась его ошибка: он хотел многое изменить волевым порядком, радикально ничего не меняя. Его целью был «социализм с человеческим лицом». А до того мы какой строили? И, главное, оставался прежним путь достижения этой цели.
Горбачев не учел того, что пружина долголетнего зажима, при котором жил народ, слишком была сжата, и когда она разжалась, полетели не только фигуры, полетела главная задача жизни.
Ситуация вышла из-под контроля. Почувствовав реальную возможность свободы, республики начали бороться за выход из Союза. Страна стала распадаться. На голову Горбачева посыпались обвинения.
Как-то мы с Кириллом Лавровым подошли к Михаилу Сергеевичу и, рассказав, в каком положении находятся творческие союзы, выдвинули предложение, чтобы с творческих организаций не брали налог. Он пообещал поставить этот вопрос «в верхах». Я не почувствовал в нем прежней уверенности в своих силах. И глаза уже были другие.
Я был делегатом XIX партийной конференции, памятной по заявлению на ней Б. Н. Ельцина, по выступлению главного редактора журнала «Огонек» В. Коротича с материалами следователей Гдляна и Иванова о взяточничестве некоторых членов ЦК партии, по многим другим ярким и тревожным эпизодам.
Я не только присутствовал на конференции, но и выступал. Говорил я о прессе, о том, что надо дать ей свободу. «Пресса, — говорил я, — это самостоятельная серьезная сила, а не служанка некоторых товарищей, привыкших жить и руководить бесконтрольно». Зал возмущенно зашумел: «Ишь, чего! Свободу!» Несколько резких реплик в том же духе бросил во время моего выступления Горбачев. Ясно было, все боялись прессы, как ядовитых змей…
XIX партконференция, это я четко ощутил, имела целью объединить членов партии, сжать ее в кулак. Не еще больше укрепить, как то было раньше, ее власть, а удержать эту власть.
Но сделать это было уже невозможно.
За переменами в нашей стране следил весь мир. Буквально на второй-третий день после конференции я вылетел в Аргентину на гастроли. Первое, о чем меня там спросили, было: «Что такое у вас произошло с Горбачевым?» Подумать только: у черта на рогах уже все знали!
Многих удивило горбачевское «ты», с которым он обратился ко мне. Но так обычно обращаются крупные, да и не крупные партработники к своим нижестоящим товарищам. Это «ты» не свидетельствовало о каких-то наших тесных отношениях. Хотя, вероятно, чем-то я был интересен Горбачеву.
Они с Раисой Максимовной одними из первых посмотрели моего Наполеона I, которого я играл у Эфроса. Были на моем шестидесятилетии — я послал им приглашение на свой вечер.
Горбачев любил наш театр. Он смотрел у нас «День-деньской» А. Мишарина, «Брестский мир» М. Шатрова.
«Брестский мир» он не принял. Особенно сцену, где Ленин становится на колени перед Троцким, — о ней тогда вообще было много споров, некоторые считали ее унижающей достоинство вождя революции, недопустимой ни при каких обстоятельствах для обнародования. Да и вообще: Троцкий, Бухарин наравне с Лениным на сцене — трудное испытание для партократа.
В спектакле кипели страсти. Там, в конце уже, Ленин (играл его я) в сердцах швырял стул. А стул был венский, таких теперь не сыскать. Наши декораторы всё упрекали меня, что я такие дорогие стулья ломаю. Я и предложил им сварить железный. Сварили. А я, значит, как обычно, метнул его, весом с пуд, от души! И словно обухом по руке! Связки порвал.
Ну, это так, к слову и к вопросу об азартности Ленина.
На спектакль «Мартовские иды», инсценировку романа Уайлдера, приходили многие члены Политбюро — тогда оно еще существовало.
Я там играл Юлия Цезаря. Как и Ричард III, и Наполеон I, личность эта накрепко связана с переломом эпохи, сдвигом пластов истории.
Со страниц романа встает страшная картина гибнущей Римской республики. Гибнущей не после проигранной битвы с врагом или революции: Рим гибнет прежде всего в человеке.
Разврат. Вседозволенность. Безответственность чиновников и военачальников. Чудовищный эгоцентризм — существую только Я. Я превыше всего и всех, дороже народа, страны, государственных интересов. Низменные страсти, политическая игра, корыстные расчеты. Борьба за воздействие на Цезаря, выгода дружбы с ним…
Нет, спектакль не рассказывает о причинах падения Римской республики. Во вступлении мы называли «Мартовские иды» фантазией о некоторых событиях и персонажах последних дней ее существования. В этой «фантазии на тему» ничего не было присочинено и не подправлено, чтобы «осовременить» ее. И тем не менее…
М. С. Горбачев смотрел «Мартовские иды» уже после Фороса. Когда кончился спектакль, он пригласил меня в ложу. Улыбаясь, спросил: «Это что наглядное пособие для понимания нашей жизни?» — «Да, Михаил Сергеевич, что-то в этом роде», — ответил я.
Человек он здравомыслящий… Мы проговорили тогда минут сорок. Когда вышли из театра, увидели, что его ждет толпа человек в двести. Нам сказали, что поначалу толпа была просто гигантской, но многие ушли. Люди бросились к нему, закидали вопросами. Охрана еле сдерживала их натиск.
К Горбачеву относятся по-разному. У меня к нему огромное уважение. Я не считаю, что лично он виноват в распаде страны. Он не ожидал и, конечно, не желал этого — таков был ход истории. Горбачеву она дала первое слово. Во что выльются начавшиеся при нем перемены, будет ясно много позже.
…С эпохой Горбачева кончилось мое прямое участие в политических организациях или органах, делающих политику. Прошли времена и художественной публицистики, когда бурный успех имели пьесы на политическую тему, в которых обличались и разоблачались пороки общества и системы. Театр вернулся на свое собственное место, на вечное и высокое место искусства. К познанию и исследованию жизни человека своими средствами и без оглядки на господствующую политику и идеологию.
В театр пойдут сегодня не за политической «изюминкой» или скандальчиком, а ради наслаждения искусством зрелища, актерской игрой.
Я сознательно отказался от участия в политике. Но я не могу отказаться от внутреннего своего долга человека и гражданина России иметь собственное мнение по всем проблемам, в том числе и политическим, касающимся моей страны, моего народа, моих товарищей.
Кафедрой для провозглашения моей веры служит не трибуна, а сцена, театральные подмостки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});