Читать интересную книгу Лавка чудес - Жоржи Амаду

О том, как неуемный карьерист Фаусто Пена получил чек (на небольшую сумму), урок и предложение

С прискорбием должен заявить, что даже в кругах лучших представителей нашей интеллигенции свили себе гнездо зависть и подозрительность. Эту печальную истину я не могу утаить от читателя – поскольку и то и другое испытал на собственной шкуре. Вы видите перед собой человека, которого ловкие интриганы и подозрительные дураки сделали своей излюбленной жертвой. Горькую чашу испил я после того, как удостоился выбора великого Левенсона и заключил с ним контракт (устный) на жизнеописание Педро Аршанжо: собратья мои распускают про меня и Ану Мерседес омерзительные слухи, обливают меня помоями, и в омуте этой гнусной клеветы я захлебываюсь.

Я уже рассказывал о политических интригах: о том, как меня желали представить выкормышем американского империализма, внедренным в сферу бразильской культуры; как хотели поссорить с левыми кругами нашей общественности (впрочем, это намерение, учитывая переживаемый момент, сулит мне некоторую выгоду); как пытались вытеснить с того поприща, которое столь заманчиво для всякого, кто мечтает сделать себе имя и карьеру – а я мечтаю! – и на котором нам так необходимы похвалы и покровители. Я вовремя раскрыл этот подлый план и не повторяю здесь публично имеющиеся у меня доказательства только потому, что я – исследователь, а не душевнобольной и не авантюрист, который ищет разоблачений, а найдет тюрьму. Я предпочитаю действовать могучим оружием моей поэзии – герметичной, но оттого не менее действенной.

Негодяи не ограничились тем, что опорочили мое имя среди левых, – они пошли еще дальше, они закрыли передо мной двери редакций. Я – многолетний, ни гроша не получающий сотрудник «Жорнал да Сидаде» (интересно знать, кто осмелился бы просить у доктора Зезиньо гонорар за опубликованные в его газете стихи? Хорошо еще, что он пока не догадался взимать с нас – с меня и других поэтов – деньги за предоставленное в газете место для стихов и взаимных славословий). Я каждое воскресенье печатался на страницах любимого органа, который поддерживал и привечал искусство: кто, как не «Жорнал да Сидаде», открыл торжества по случаю столетия Педро Аршанжо? Вместе с Зино Бателом я вел раздел «Поэзия молодых» в литературном приложении к нашей славной газете: работал-то я один, а благосклонность поэтессочек и прочие блага мы делили на двоих.

И вот, прибавив к прежним моим «титулам» – сотрудник «Жорнал да Сидаде», поэт и критик – мой нынешний – «социолог, занятый исследованием, которое имеет международное значение и получит отклик во всем мире» – находка принадлежит Силвиньо, – я, как только узнал о достопамятной затее нашего воинственного утреннего листка, отправился в редакцию.

Ответьте мне, пожалуйста, рассудите здраво: у кого, как не у меня, имеются все основания принять участие в этой кампании, если не возглавить ее? Я – непосредственный помощник, доверенное лицо гения из Колумбийского университета: для изучения жизни и творчества бессмертного баиянца он выбрал не кого-нибудь, а меня, меня! Меня пригласили, со мной заключили договор, мне заплатили! ЗАПЛАТИЛИ – да будет позволено написать это священное, это святое слово прописными буквами, да будет позволено заткнуть алчные пасти завистливых и самонадеянных подлецов! Мне или им наш трансконтинентальный мудрец так щедро и своевременно заплатил за серьезный научный труд, и в долларах притом заплатил? Они привыкли жить на подачки правительства и университета, а шуму, а похвальбы… Но когда доходит до дела, становятся кроткими как ягнята. Скажите, кто, невзирая на скудную плату, смог бы лучше, чем я, организовать начинание, достойное такой достойной газеты, как «Жорнал да Сидаде»? У кого на это больше прав, чем у меня? В конце концов, Педро Аршанжо – это моя нива, моя делянка; я на ней зарабатываю себе на пропитание.

Так вот, вы не поверите: в редакции меня встретили, как говорится, в штыки, и, чтобы прорваться к доктору Зезиньо, мне пришлось преодолеть множество самых разнообразных препятствий. Столько было сделано напрасных попыток и получено циничных отказов, что я уже был близок к отчаянию. Троица ответственных за проведение торжеств негодяев, а вернее, кто-нибудь из них торопливо выслушивал меня вполуха и отделывался пустыми посулами: «Сейчас, милейший, нам ничего не надо, но, может быть, в ходе кампании появится необходимость… Интервью там или репортажик…», так что у меня хватило ума даже не заикаться о своей главенствующей роли, а попросту предложить сотрудничество.

Но я пришел еще раз – меня так просто не одолеть, – я пришел еще раз и принес кое-какой материал. На этот раз вся шайка была в сборе. Они предложили мне за него смехотворную сумму, не оставив ни малейшего шанса на то, что мое имя будет хоть как-то связано с шумными торжествами.

Я решил сопротивляться, призвав на помощь конкурентов «Жорнал да Сидаде»; я отправился в редакции других газет, а Ана Мерседес пыталась замолвить за меня словечко в своей «Диарио да Манья»… Напрасно! У королей прессы монополия на общественное мнение, и между собой они не ссорятся.

Выхода не было, и я побрел обратно в «Жорнал да Сидаде»: я был готов принять их гнусное, но, к сожалению, единственное предложение и за грош продать свой лучший материал. С отвагой обреченного я постучался в двери доктора Зезиньо, и столп общества сжалился и согласился выслушать меня. Но стоило мне показать ему свои заметки, с ним чуть было не случилась истерика. «Вот именно этого-то и не надо! Я не допущу неуважения к памяти нашего великого земляка, который был наделен высшей духовностью! Я не позволю осмеивать образ этого человека, принижать фигуру Педро Аршанжо! Если мы и купим у вас этот набор злых сплетен, то лишь для того, чтобы немедленно уничтожить: ими никто не сможет воспользоваться, и никто не осквернит памяти о Педро Аршанжо. Фаусто, дорогой мой, подумайте о детях за партами!»

Я подумал о детях за партами и продал за ничтожную сумму свое молчание. Доктор Зезиньо еще долго бесновался, а потом сказал, подводя итог разговору: «Многоженец! Какой позор! Да он вообще не был женат! Это вам послужит уроком, дорогой мой поэт: великий человек обязан быть непогрешим в моральном отношении, а если он и оступился, то наш долг – вернуть его образу чистоту. Великий человек является достоянием государства, примером для грядущих поколений: мы должны хранить его на алтаре гениальности и добродетели».

Получив чек и урок, я поблагодарил и отправился искать утешения в обществе Аны Мерседес и бутылки виски.

Итак, от газетной славы Педро Аршанжо мне не перепало ничего, кроме нескольких строчек в юбилейных статьях великодушных обозревателей Силвиньо и Рено, Жули и Мати. Еще меня отыскали ученики театральной школы, члены чрезвычайно авангардистской группы «Долой текст и рампу» – название говорит за себя. Они предложили мне написать пьесу о Педро Аршанжо, точнее, не пьесу – им не нравилось это слово, – а текст спектакля. Что ж, подумаю и, если они позволят мне принять участие в постановке, пущусь, пожалуй, в эту авантюру.

О том, как общество потребления, придав смысл и значение славе Педро Аршанжо, сумело погреть на нем руки

1

На пост председателя оргкомитета, ответственного за устройство торжеств по случаю столетия со дня рождения Педро Аршанжо, был назначен профессор Калазанс. Этот выбор следует признать удачным.

Слава историка Калазанса уже давно перешагнула границы штата и распространилась чуть ли не по всей стране. Его действительно серьезные и оригинальные работы, посвященные Канудосу и Антонио Консельейро[49], снискали ему похвалы старцев из Национального института истории и, кажется, получили премию Бразильской академии (а если не получили, то у господ «бессмертных», допустивших такую вопиющую несправедливость, есть еще время исправить свою ошибку и увенчать профессора лаврами). Калазанс читает лекции на нескольких курсах двух факультетов, он образован, благодушен, неизменно весел, он день-деньской носится из аудитории в аудиторию, обрушивая на студентов ворох исторических анекдотов: свой хлеб он зарабатывает в поте лица. Кроме того, на Калазансе, как на вешалке, висит целая груда почетных (иногда), хлопотных (всегда) и никем не оплачиваемых (никогда) должностей и обязанностей, кои он выполняет своевременно и с удовольствием. Он и секретарь Баиянской академии, и казначей Историко-географического института, и президент Центра фольклорных исследований, не говоря уж о том, что профессор ab aeterno [50] состоит в должности синдика дома, в котором живет.

Как он справляется со всем этим, как поспевает, как ухитряется выкраивать время для исследований, занятий и статей и остается бодрым, свежим и веселым? Но суета и спешка, в которых проходит жизнь профессора, покажутся чудовищными, сверхъестественными только тому, кто не знает одного обстоятельства. Калазанс – родом из легендарного Сержипе. Ему, рожденному в феодальном поместье-латифундии, где не было никаких средств к существованию, никакой работы, ему, выросшему в невероятной нищете и чудом не попавшему в роковой процент детской смертности, пережившему все болезни – от лихорадки до оспы, ему, претерпевшему нужду и лишения, теперь уже ничто не страшно, он стал героем, он научился повелевать временем… Если профессор Калазанс взял руководство торжествами на себя, успех праздника обеспечен.