Потом приезжали суровые сапёры, дотошные корреспонденты, нервные телевизионщики. Суматоху сдерживали невозмутимые оперативники с красивыми служебными собаками. Снаряды нашли — один у подола берёз, рядом с полем, другой — в самой густоте рощи. Они лежали глубоко, ровно под тем углом, как и вошли в землю. Ещё одно русское чудо — никто за эти годы не потревожил их, не подорвался на затаившихся убийцах.
Найденные снаряды уничтожили в дальних полях. Деревенские собаки рванули так, что едва не повисли на старых, заржавленных цепях. Птицы над лесом поднялись, словно комья земли кричащей вскинулись. Всё на миг дрогнуло, даже невозмутимые оперативники, казалось, составлявшие одно целое с красивыми служебными собаками, двигавшимися только по команде, и те — отступили по инерции на шаг. Генная память…
Только тёмных фигур нигде не было видно. Да их никто и не искал. Зачем стариков беспокоить? Не вышли они из своих домов, и ладно. Один молодой журналист попытался было сунуться, стучал в дверь, стучал… Но ему не ответили.
Берёзы отстояли. Широкая дорога дала большую петлю, обогнув и рощу, и деревню. Тарас Заремба сделал чёрный осколок своим талисманом и носил его в кармане, завернув в кусок газеты с заметкой о них — "пильщиках", которые, несмотря на приказ города и соответствующий гонорар, отказались сносить под корень старые, кривые деревья. И, сжимая пальцами твёрдый неровный треугольник, Тарас с радостью думал, что он — никогда не высовывавшийся, не умеющий толком доказать свою правоту и говорить "на публику", совершил такой переворот. Именно он, который всё ещё, как отрок, ищет загадочный белый город, не понятно, отчего тоскует по нему — отблеску своего детства, и вдруг он — Тарас, подбил всех ехать в управу. Там стучал по столу, схватил за грудки молодого наглого помощника начальника, который не желал пускать внутрь чистых офисных помещений шестерых здоровых мужиков в телогрейках, опасаясь за нервы своего "кабинетного". Потом: уговоры, угрозы, милиция, протокол, темнота… Так продолжалось несколько дней. Стройка пока что была приостановлена, но не перенесена от рощи. И снова — уговоры, документы, начальники… Люди быстро озверели от канцелярий и кутузок, от подавляющих масштабом деревянно-зеркальных конструкций, от контрастирующих с ними обшарпанных стен с решётками. Они, скорее всего, были бы побеждены и побиты, как и полагалось "по инструкции", если бы не этот — последний, к кому они попали по списку, но — один из первых по величине — "начальник начальника"…
Главным зачинщиком был Тарас, он удерживал всех, не давая сойти на полпути, он же и вёл почти все основные переговоры. В кабинеты, слепящие обилием полированных поверхностей, он всегда входил, держа в руке осколок, похожий на чёрный плавник акулы. Медленно подходил к столу, ожидая приглашения присесть, которое следовало через несколько минут
и то — не всегда. Потом Тарас неожиданно и каждый раз некстати — от полного дилетантства в подобных делах, но именно так бы и поступил любой опытный психолог — кидал осколок на блестящий лаком стол. Тот резво стукался о гладкую поверхность или, если на столе лежало стекло, падал со звоном и подъезжал, царапая стол, со скрежетом, к ошарашенному собеседнику.
… И только один из них не вздрогнул, не сморгнул даже. Вытянулся весь по неискоренимой привычке в струну и говорит:
— Узнал я, брат, тебя!
Тарас подумал: "Вот и этот туда же! "Друг", "брат" — чушь какая-
то… "
А седой "начальник начальника" осколок в руках подержал, посмотрел в растерянное лицо Тараса и сказал негромко:
— Я на войне сыном полка был. С сорок второго — и до конца… Так-то вот.
Потом встал, к окну подошёл, форточку открыл и молчал долго. Зарем-ба подумал, что сердце у него, наверное, заныло, спросил, не нужно ли секретаря позвать, таблеток каких-нибудь… Но тот, похоже не расслышал. Стоял, глядя, как синицы с воробьями яблочки-"китайки" делили. Наглые, шумные воробьи прогнали-таки более пугливых, скромных и более красивых синиц.
"Начальник начальника" вернулся к столу. Сел, вытянул перед собой руки, а затем сложил их, словно ученик на парту.
— Мало нас осталось, мало… — задумчиво произнёс он и покачал головой.
— У этих берёз уже одна смерть была — через расстрел, — продолжил бывший сын полка. — Они выжили и людей спасли. Деревья должны умирать стоя. Оставим им эту возможность. Пусть спокойно доживают свой век.
И он расписался на нескольких бумагах, принесённых Тарасом. Заремба уже уходил, когда его окликнули. Он застыл на пороге, сжимая в руках папку с документами и тяжёлый острый треугольник.
— Спасибо, что напомнил, — сказал ему "начальник начальника". — Я, видишь ли, давно чувствую себя Иваном-дураком, которому надобно пойти туда, не знамо куда, да принести то, не знаю что. Только Иван очурба-нился совсем, врос в избу и — ни с места. Пошёл бы, да не может, куда — не знает, за чем — не помнит. И просто — лень, как патока во рту, он её жуёт, жуёт и не понимает, что уже перетравился, и умирать пора, а он не жил совсем, кроме детства… И труха у ног его…
Долго ещё в морозные тёмные вечера, — когда шёл Тарас по длинной широкой дороге, возвращаясь домой, минуя заброшенные стройки и дикие садовые деревца, жмущиеся у чудовищных железных гаражей, вмёрзших наполовину в землю, мимо высоких снежных заносов, в недрах которых хранились рассыпающиеся автомобили, скрипя толстой подошвой сапога по перемешанному с битым стеклом снегу, задерживая дыхание около разворошённых гор мусора, — долго ещё слышались ему слова Главного Начальника, предупреждавшего его о неизбежной трухе. Вспоминал он очурбаненно-го Ивана и с робкой тоской заглядывал в весело освещённые окна жителей этой Земли. Когда-то он чуть ли не привык существовать так же. Тарас шёл и шёл, шёл и шёл, тупея… Шёл, давясь отравленной патокой…
Но однажды, поздно-поздно (но ведь лучше так, чем никогда), в особенно звёздную ночь, едва хватив всей грудью того редкостного воздуха, который бывает раз в сто лет, да и то лишь на один неопределённый миг, Тарас Заремба — Тарзан, с чёрным акульим плавником в кармане, — опьянел моментально и, не дойдя до дома всего пятидесяти шагов, навсегда ушёл по приоткрывшемуся ему, едва обозначенному, узкому пути, который…
ЕЛИЗАВЕТА МАРТЫНОВА
ПРЯМАЯ РЕЧЬ
Прямая речь строга, Прямая речь нежна, Как небо и река, И в поле тишина.
Твоя прямая речь, Как музыка, нужна, Чтоб прошлое беречь, Пока живу одна.
Хоть я тебе никто, Вне степени родства Опушкою густой Встают твои слова.
И лесом, и рекой, И облаком, и сном — Будь для меня, живой, Напевом о живом.
•к ~к ~к
МАРТЫНОВА (ДАНИЛОВА) Елизавета Сергеевна родилась в Саратове в 1978 году. Окончила Саратовский государственный университет. Кандидат филологических наук. Преподает литературу в саратовских вузах. Автор книг "Письма Другу" (2001), "На окраине века" (2006). Слушательница семинара А. Казинцева и С. Куняева на Форуме молодых писателей России.
* * *
Всё мне кажется: ты меня слышишь. А на самом-то деле — едва Пробирается по затишьям Ветер сонный, теряя слова.
Всё мне кажется: ты меня помнишь, Вспоминаешь хотя бы на миг, Если утром туманным проходишь По тропинке под галочий крик.
А на самом-то деле — всего-то Март сумбурный вступает в права, От мимоз и от птичьих полётов Закружилась моя голова.
* * *
Пусть свистят золотые стрижи В час, когда солнце падает в пропасть. Забывая привычную робость, Я прошу тебя: знаешь, скажи Что-нибудь. Ты ведь можешь любое Выбрать слово с мотивом родным, С непонятною, сладкою болью, Золотое, как солнечный дым. Дым отечества. Сумрак вечерний. Сумасшествие ветра во тьме. Отзвук песен с их горечью верной — Всё в тебе, всё в тебе — и во мне.
* * *
Горяч лиловый цвет чертополоха.
А я стою и не смыкаю век.
Дорога тут спускается полого,
И дышит холм, как спящий человек.
Заговорю — и ветер нагородит
С три короба шалфея и гвоздик,
Я затеряюсь в травяном народе,
Немой цветок в глаза мне поглядит.
И если есть здесь выход в мир умерших,
Где облако касалось ковыля,
То разговор безмолвен и безгрешен,
Как тишиной проросшая земля.
* * *
Так время тёмное шумит, Напоминая шёпот крови, Когда Вселенная вся спит, Влюблённых и безумных кроме. В звенящий час растёт трава, На шатком воздухе качаясь, И не помогут мне слова, Когда прильну я к ней, отчаясь