— Света нет, — сказал я.
Надежда сдержанно кивнула, продолжая сервировать прилавок. В меню преобладали хлебобулочные изделия и сладости.
— Может, пойдем в другой магазин? — раздухарился я.
— А, ладно! Перекусим здесь, поужинаем там… Какая разница-то? — небрежно отмахнулась Надя.
Мы, словно сговорившись, обходили обсуждение той невероятной ситуации, в которой оказались, — наверное, потому, что, несмотря на все очевидные доказательства, разум отказывался верить в столь чудовищный факт — что мы одни во всем городе. Почему именно мы? Почему именно в этом городе? Что, в конце концов, случилось?! Я почувствовал, как заколотилось сердце, и поспешил переключиться на другие мысли. Может, это трусость, но лучше взяться за проблему чуть позже. У нас же нет никаких фактов на руках — ровным счетом никаких фактов!
— Давай обедать, — сказала Надежда.
Но нашему обеду суждено было превратиться в ужин. Мы сидели недолго — минут десять, не больше, — однако свет за окнами стал заметно меркнуть. Словно темная туча медленно наползала на солнце, но я-то помнил, что небо всё время оставалось безоблачным. Может, что-то с часами?
— Сколько на твоих?
— Четыре часа.
Странно, на моих тоже. Я подошел к окну. Небо и в самом деле темнело, причем без посредства каких-либо туч. В зените оно уже налилось фиолетовой синюшностью, а над зданиями хлебокомбината, загораживающими вид на горизонт, вставало оранжевое зарево. Зарево заката.
— Гроза будет?
— Посмотри-ка лучше сама!
Забыв о еде, мы стояли и смотрели, как за считанные минуты на город спускалась ночь, как гасла, сползая за горизонт, заря и загорались редкие тусклые звезды. В каком-то ужастике был эпизод с ускоренной сменой времени. Никогда не думал, что увижу всё это воочию.
В подсобке отыскались две свечи. Желтоватый свет озарил помещение, раскидав тени по углам; тени эти с каждой минутой становились всё гуще и гуще, всё четче обрисовывая круг света.
— Что будем делать дальше? — спросила Надежда.
В другой ситуации мне бы, наверное, понравилось, что во мне видят руководящую силу.
— Думаю, самым разумным будет поискать машину и, если к утру ничего не изменится, отправляться в Хворовск.
— Я не помню, чтобы нам встречались машины.
— Это еще ни о чем не говорит. Мы же не были в центре и у вокзала.
— Ты умеешь управлять электричкой?
— Не охлаждай мой пыл. Нам надо добраться до людей, чего бы нам это ни стоило.
— А если и в Хворовске никого нет?
— Тогда до Екатеринбурга.
— А если…
— Никаких «если»!.. — оборвал ее я с такой решительностью, словно сто тысяч могли в одночасье провалиться сквозь землю, а вот миллион — уже ни за что.
Я хотел было уже развить свой план, как со стороны двери послышался какой-то скрип. Надя округлила глаза. Нам бы обрадоваться, а мне, напротив, стало не по себе. Вымерший город, ночь, пульсирующий круг света — и легкий шорох в темноте.
— Тс-с…
— Да это, наверное, собака, — привстал я.
Входная дверь дрогнула снова, а потом приоткрылась — совсем немного, но рывком: так обычно протискиваются кошки. Пламя свечи испуганно дернулось навстречу сквозняку.
В дверной проем просунулась голова — действительно на кошачьем уровне и размером с кошачью. Только вначале мы увидели не голову, а усы — два длинных тараканьих уса, жестких и гибких, как стальная проволока.
Я так и замер, не завершив подъем.
— Замри, — тихонько, одними губами прошипел я, хотя это, собственно, и не требовалось — Надя окаменела, задохнувшись немым криком ужаса.
Существо втиснуло в щель голову с черными пуговками глаз и часть длинной шеи, оставив лапы снаружи, и тупо замерло, защемленное дверью. Ту часть, что мы могли видеть, покрывала редкая зеленовато-белесая щетина.
Я пошарил под прилавком, нащупал широкий нож, которым делят на половинки буханки.
Голова неловко дернулась влево-вправо, пытаясь выбраться из дверного зажима. Появилась лапа — тонкая, голая, с тремя коготками. Скребнула порог и вновь пропала. Существо обреченно застыло, и лишь усы беспрестанно двигались, ощупывая пространство вокруг. Потом оно дало задний ход, и дверь захлопнулась.
Я наконец-то выдохнул и плюхнулся на стул.
— Вот, это как раз одна из гипотез, — деревянными губами вымолвил я. — Нас перенесли на другую планету.
4Я забаррикадировал дверь стеллажом, а потом мы еще и в подсобку передислоцировались: там на двери имелся внутренний запор.
— Понимаешь, это действительно невероятно, но многое объясняет. И то, что остались только мы, и отсутствие электричества, и то, что быстро стемнело…
— И Луны нет, — вторила Надежда, зябко передергивая плечами (ночь и в самом деле обещала быть не по-летнему холодной).
— Это тоже, — согласился я.
Хотелось говорить аргументированно и уверенно, хотя какие тут могут быть аргументы! Сплошные «в некотором царстве»…
— Фантасты о подобном уже писали и не раз: всемогущие пришельцы берут нескольких землян и переносят на другую планету. Это, понимаешь, эксперимент такой: наблюдать за нашей реакцией, поступками… Кинемся мы набивать карманы деньгами, или передеремся меж собой, или… влюбимся.
— Счас! — фыркнула Надежда. — А зачем им это?
— Ну, в основном, чтобы узнать, готовы ли мы, как представители земной цивилизации, вступить в контакт или же недостойны.
— А я с такими скотами ни за что бы не стала контактировать! — громко высказала свою точку зрения Надежда, демонстративно глядя в потолок. — Эй, слышали?
— Чем они провинились?
— А мы — чем? Что за эксперименты такие? Нам не до Хворовска надо добраться, а до этих зеленых, слышишь, Толик!
Гипотеза с инопланетянами понравилась нам обоим. Она не только объясняла события, не только некоторым образом успокаивала, но и указывала цель для грядущих поисков. Это было как театральный греческий «бог из машины» — нечто, что решало все проблемы махом и без излишних сложностей.
У меня даже поднялось настроение, да и Надежда, хоть и была зла на инопланетян, тоже несколько повеселела. Хоть они и не слишком хорошо обошлись с нами, эти зеленые, но всё равно гораздо спокойнее жить, осознавая, что находишься под опекой сверхцивилизации…
Надежда заснула первой, свернувшись калачиком под ватником и уткнувшись носом в кулачки. Я бодрился, изображая собой недремлющего стража, но потрясения дня всё равно сказались, и в конце концов я провалился в сон, как в колодец.
5Я вздохнул и поморщился. Не от внезапно расползшейся по груди тупой боли, а от спертого воздуха. Пахло гадко, очень гадко и… почему-то привычно. Зато меня покрывала белая, чистая до ощущения прохлады, простыня. «Значит, всё было лишь сном?» Эта мысль, непонятно к чему относящаяся, мелькнула в кратком отблеске радости и канула. Что-то предшествовало ей, но что — я не успел вспомнить. Потому что увидел руки, распластанные по простыне. Высохшие и длинные, распухшие в суставах, с коричневыми пигментными пятнами. Лапы. Страшные. Чужие. Мои.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});