кухню за дровами, Александра Владимировна потеряла сознание, упала на пол и расшибла себе в кровь голову. Степан Федорович и Вера уложили ее в постель.
Александра Владимировна, отдышавшись, подозвала Веру, сказала:
– Знаешь, мне в Казани у Людмилы тяжелей было жить, чем у вас. Я не только для вас сюда приехала, но и для себя. Боюсь только, замучишься ты со мной, пока я на ноги стану.
– Бабушка, мне так с вами хорошо, – сказала Вера.
А Вере действительно пришлось очень тяжело. Все добывалось с великим трудом, – вода, дрова, молоко. На дворе пригревало солнце, а в комнатах было сыро и холодно, приходилось много топить.
Маленький Митя болел желудком, плакал по ночам, материнского молока ему не хватало. Весь день Вера топталась в комнате и в кухне, то ходила за молоком и хлебом, стирала, мыла посуду, таскала снизу воду. Руки у нее стали красные, лицо обветрилось, покрылось пятнами. От усталости, от постоянной работы на сердце стояла ровная серая тяжесть. Она не причесывалась, редко мылась, не смотрелась в зеркало, тяжесть жизни подмяла ее. Все время мучительно хотелось спать. К вечеру руки, ноги, плечи ныли, тосковали по отдыху. Она ложилась, и Митя начинал плакать. Она вставала к нему, кормила, перепеленывала, носила на руках по комнате. Через час он вновь начинал плакать, и она опять вставала. На рассвете он просыпался и уж больше не засыпал, и она в полумраке начинала новый день, не выспавшись, с тяжелой, мутной головой, шла на кухню за дровами, растапливала печь, ставила греть воду – чай для отца и бабушки, принималась за стирку. Но удивительно, она никогда теперь не раздражалась, стала кроткой и терпеливой.
Жизнь Веры стала легче, когда из Ленинска приехала Наталья.
Андреев сразу же после приезда Наташи уехал на несколько дней в северную часть Сталинграда, в заводской поселок. То ли он хотел посмотреть свой дом и завод, то ли рассердился на невестку, оставившую сына в Ленинске, то ли не хотел, чтобы она ела спиридоновский хлеб, и уехал, оставив ей свою карточку.
Наталья, не отдохнув, в день приезда, взялась помогать Вере.
Ах, как легко и щедро работала она, какими легкими становились тяжелые ведра, выварка, полная воды, мешок угля, едва ее сильные, молодые руки брались за работу.
Теперь Вера стала выходить на полчасика с Митей на улицу, садилась на камешек, смотрела, как блестит весенняя вода, как подымается пар над степью.
Тихо было кругом, война ушла на сотни километров от Сталинграда, но покой не вернулся с тишиной. С тишиной пришла тоска, и, казалось, легче было, когда ныли в воздухе немецкие самолеты, гремели снарядные разрывы и жизнь была полна огня, страха, надежды.
Вера всматривалась в покрытое гноящимися прыщами личико сына, и жалость охватывала ее. И одновременно мучительно жалко становилось Викторова – боже, боже, бедный Ваня, какой у него хиленький, худенький, плаксивый сынок.
Потом она поднималась по заваленным мусором и битым кирпичом ступеням на третий этаж, бралась за работу, и тоска тонула в суете, в мутной, мыльной воде, в печном дыму, в сырости, текущей со стен.
Бабушка подзывала ее к себе, гладила по волосам, и в глазах Александры Владимировны, всегда спокойных и ясных, появлялось невыносимо печальное и нежное выражение.
Вера ни разу, ни с кем – ни с отцом, ни с бабушкой, ни даже с пятимесячным Митей – не говорила о Викторове.
После приезда Наташи все изменилось в квартире. Наталья соскребла плесень со стен, побелила темные углы, отмыла грязь, казалось, намертво въевшуюся в паркетины. Она устроила великую стирку, которую Вера откладывала до теплых времен, этаж за этажом очистила лестницу от мусора.
Полдня провозилась она с длинной, похожей на черного удава дымовой трубой, – труба безобразно провисла, на стыках из нее капала смолянистая жижа, собиралась лужицами на полу. Наталья обмазала трубу известкой, выпрямила, подвязала проволоками, повесила на стыках пустые консервные банки, куда капала смола.
С первого дня она подружилась с Александрой Владимировной, хотя казалось, что шумная и дерзкая женщина, любившая говорить глупости о бабах и мужиках, должна была не понравиться Шапошниковой. С Натальей сразу оказались знакомы множество людей – и линейный монтер, и машинист из турбинного зала, и водители грузовых машин.
Как-то Александра Владимировна сказала вернувшейся из очереди Наталье:
– Вас, Наташа, спрашивал товарищ один, военный.
– Грузин, верно? – сказала Наталья. – Вы его гоните, если еще раз придет. Свататься ко мне надумал, носатый.
– Так сразу? – удивилась Александра Владимировна.
– А долго ли им. В Грузию меня зовет после войны. Для него, что ли, я лестницу мыла.
Вечером она сказала Вере:
– Давай в город поедем, картина будет. Мишка-водитель нас на грузовой свезет. Ты в кабину с ребенком сядешь, а я в кузове.
Вера замотала головой.
– Да поезжай ты, – сказала Александра Владимировна, – было бы мне получше, и я бы с вами поехала.
– Нет-нет, я ни за что.
Наталья сказала:
– Жить-то надо, а то все мы тут собрались вдовцы да вдовицы.
Потом она с упреком добавила:
– Все сидишь дома, никуда пойти не хочешь, а за отцом плохо смотришь. Я вчера стирала, у него и белье, и носки совсем рваные.
Вера взяла ребенка на руки, вышла с ним на кухню.
– Митенька, ведь мама твоя не вдова, скажи?.. – спросила она.
Степан Федорович все эти дни был очень внимателен к Александре Владимировне, дважды привозил к ней из города врача, помогал Вере ставить ей банки, иногда совал в руку конфету и говорил:
– Вере не отдавайте, я ей уже дал, это специально вам, в буфете были.
Александра Владимировна понимала, что Степана Федоровича мучили неприятности. Но когда она спрашивала его, есть ли новости из обкома, Степан Федорович качал головой и начинал говорить о чем-нибудь другом.
Лишь в тот вечер, когда его известили о предстоящем разборе его дела, Степан Федорович, придя домой, сел на кровать рядом с Александрой Владимировной и сказал:
– Что я наделал, Маруся бы с ума сошла, если б знала о моих делах.
– В чем же вас обвиняют? – спросила Александра Владимировна.
– Кругом виноват, – сказал он.
В комнату вошли Наталья и Вера, и разговор прервался.
Александра Владимировна, глядя на Наталью, подумала, что есть такая сильная, упрямая красота, с которой тяжелая жизнь ничего не может поделать. Все в Наталье было красиво: и шея, и молодая грудь, и ноги, и обнаженные почти до плеч стройные руки. «Философ без философии», – подумала Александра Владимировна. Она часто замечала, как не привыкшие к нужде женщины блекли, попав в тяжелые