куда-нибудь.
– Илья! – начала Люся еще на ходу. Вид у нее был решительный и взволнованный, будто что-то случилось. Она сказала совсем не то, чего боялся Михаил. – Илья, ты знаешь, что сегодня пароход? Скоро уж. А следующий будет только через три дня.
Илья растерянно поднялся:
– И что нам теперь делать?
– Смотри сам. А мне надо ехать. Мне больше оставаться здесь никак нельзя.
– Ехать надо, – кивнул Илья и посмотрел на Михаила. – Мать вроде поправилась.
– Подождали бы, – несмело сказал Михаил.
Ему никто не ответил.
Они вошли в избу все вместе и в старухиной комнате вдруг застыли. Их не заметили. Варвара, склонясь над матерью, почти упав ей на грудь, всхлипывала, а старуха с закрытыми глазами тянула на себя какой-то жуткий, заунывный мотив. Лицо при этом у нее было высветленным, почти торжественным. Они прислушались и различили слова – ласковые, безнадежные и в то же время как бы вывернутые наизнанку слова, имеющие обратный и единственный смысл:
Отходила ты у нас полы дубовые,
Отсидела лавочки брусчатые,
Отсмотрела окошечки стекольчаты,
Ты, лебедушка моя, родима матушка.
– Что это у вас тут происходит? – громко и насмешливо спросила Люся. – Что за концерт?
Варвара и старуха враз смолкли. Варвара вскочила, показала на мать:
– Вот, матушка…
– Видим, что не батюшка, – хохотнул Илья.
– Помру я, – жалобно, пытаясь что-то объяснить, пролепетала старуха.
– Мама, мне уже надоели эти разговоры о смерти. Честное слово. Одно и то же, одно и то же. Ты думаешь, нам это приятно? Всему должна быть мера. Ты ни о чем больше не можешь говорить. Тебе еще жить да жить, а ты все что-то выдумываешь. Так же нельзя.
– До ста лет, мать, чтоб обязательно – ага, – подхватил Илья.
Старуха, уставившись куда-то в стену, молчала.
– Ты же сама понимаешь, мама, что ты почти полностью выздоровела. Ну и живи, радуйся жизни. Будь как все и не хорони себя без смерти. Ты живой, нормальный человек – вот им и будь. – Люся выдержала небольшую паузу и тем же ласковым голосом сказала: – А нам сегодня надо ехать. Так получается, мама.
– Да вы че это? – вскрикнула Варвара.
Старуха, не веря, оторопело покачала головой.
– Надо, мама, – мягко, но настойчиво повторила Люся и улыбнулась. – Сегодня пароход. А следующий будет только через три дня. Так долго ждать мы не можем.
– Не, не, – простонала старуха.
– Нельзя седни от матушки уезжать, нельзя, – волновалась Варвара. – Вы прямо как неродные. Сами подумайте. Нельзя.
– Еще хоть день-то подождали бы, – поддержал ее Михаил.
– Мы ведь, мама, не вольные люди: что хочу, то и делаю, – не отвечая им, говорила матери Люся. – Мы на работе. Я бы с удовольствием прожила здесь хоть неделю, но тогда меня могут попросить с работы. Мы ведь не в отпуске. Пойми, пожалуйста. И не обижайся на нас. Так надо.
Старуха заплакала, поворачивая лицо то к Люсе, то к Илье, повторяла:
– Помру я, помру. От увидите. Седни же. Погодите чутельку, погодите. Мне ниче боле не надо. Люся! И ты, Илья! Погодите. Я говорю вам, что помру, и помру.
– Опять ты, мама, о том же. Мы тебе о жизни, ты нам о смерти. Не умрешь ты и не говори, пожалуйста, об этом. Ты у нас будешь жить еще очень долго. Я рада была повидать тебя, но теперь надо ехать. А летом мы опять приедем. Обязательно приедем, обещаем тебе. И тогда уж не наспех, как сейчас, а надолго.
– Что летом! – вмешался Илья. – Не летом, а раньше увидимся. Мать вот как следует на ноги встанет, и можно к нам в гости приехать. Приезжай, мать. В цирк сходим. Я рядом с цирком живу. Клоуны там. Обхохочешься.
– Одним днем раньше, одним позже, – пытался понять Михаил. – Какая разница?
Люся вспылила:
– Я не собираюсь обсуждать с тобой этот вопрос. Наверное, я лучше знаю, есть разница или нет. Или ты по-прежнему считаешь, что мы должны везти маму с собой и для этого подождать ее?
– Нет, не считаю.
– И на том спасибо.
Они стали собираться. Сборы были торопливые, неловкие. Старуха больше не плакала, она, казалось, оцепенела, лицо ее было безжизненно и покорно. Ей что-то говорили, она не отвечала. Только глаза забыто, потерянно следили за суматохой.
Прибежала Надя, хотела на прощанье накрыть на стол, но ее удержали. Всем было не до еды. Илья шепнул Михаилу:
– Может, на дороженьку выпьем? Посошок – ага.
– Нет, – отказался Михаил. – Не хочу.
Варвара все-таки не забыла, вслух сказала Люсе:
– А платье-то?
– Что?
– Платье, которое ты здесь шила. Ты говорила, что отдашь.
Люся достала из сумки уже уложенное платье, брезгливо кинула его Варваре в руки.
В самый последний момент Варвара вдруг заявила:
– Я, однако, тоже поеду. Раз все, то и я. Вместе-то веселей.
– Варвара! – чуть слышно простонала старуха.
– Я, матушка, боюсь, как бы там ребяты без меня избу не спалили. Их одних оставлять никак нельзя. Того и гляди, че-нибудь натворят.
– Езжай, – махнул рукой Михаил. – Езжайте все.
Стали прощаться. Люся чмокнула мать в щеку. Илья пожал ей руку. Варвара заплакала.
– Выздоравливай, мама. И не думай ни о какой смерти.
– Мать у нас молодец.
– Я, матушка, скоро приеду. Может, на той неделе.
Михаил пошел их проводить. Старуха слышала, как прозвучали за окном шаги, как что-то сказал и засмеялся Илья. Потом все стихло, и старуха закрыла глаза.
Ее растолкала Нинка.
– Возьми, баба. – Нинка протягивала ей конфету.
Старуха отвела ее руку.
– Они нехорошие, – жалея старуху, сказала Нинка об отъезжающих.
Губы у старухи шевельнулись – то ли в улыбке, то ли в усмешке.
Потом вернулся Михаил и подсел к ней на кровать.
– Ничего, мать, – после долгого молчания сказал он и вздохнул. – Ничего. Переживем. Как жили, так и жить будем. Ты не сердись на меня. Я, конечно, дурак. Ой, какой я дурак, – простонал он и поднялся. – Лежи, мать, лежи и ни о чем не думай. Не сердись на меня сильно. Дурак я.
Старуха слушала не отвечая и уже не знала, могла она ответить или нет. Ей хотелось спать. Глаза у нее смыкались. До вечера, до темноты, она их еще несколько раз открывала, но ненадолго, только чтобы вспомнить, где она была.
Ночью старуха умерла.
1970
Живи и помни
1
Зима на сорок пятый, последний военный год в этих краях простояла сиротской, но крещенские морозы свое взяли, отстучали, как им полагается, за сорок. Прокалившись за неделю,