энергией и явно была настроена взять жизнь в свои руки, захватив все окружающее, включая волосы своих ближних. Она часто что-то напевала или повелительно стучала по краю своей плетеной кроватки.
Как заметила Лата, Ума действовала успокаивающе на Савиту и даже на Прана. Когда он возился с дочкой, он не думал ни о своем отце, которого раздирали скорбные мысли и злость на несовершенства мира, ни о брате, также не находившем покоя между любовью и строгостью закона, ни о жене, ни об умершей матери, ни о собственном здоровье, своей работе и планах. Пран выучил наизусть стишок «Леди Беби» и время от времени декламировал его для Умы. Госпожа Рупа Мера поднимала голову от одного из бесчисленных шерстяных изделий, которые вязала, и прислушивалась к его декламации с удовлетворением, но не без подозрительности.
Кабир не пытался встретиться с Латой ни в Калькутте, ни в Брахмпуре. Он видел ее на чауте и однажды издали в университетском кампусе. Она держалась спокойно и отчужденно. Ничего удивительного, учитывая, с каким количеством любопытствующих друзей, знакомых и посторонних людей, наперебой выражающих сочувствие в связи с газетной шумихой, Лате, как и Прану, приходилось сталкиваться.
Он с сожалением думал о том, что в их встречах с Латой всегда было что-то нелогичное, непрочное и незавершенное. Встречи длились очень недолго, оба опасались, что их обнаружат, и потому испытывали крайнюю неловкость. Кабир всегда был прям и откровенен в разговорах с людьми – за исключением Латы, перед которой он не мог до конца раскрыться, и подозревал, что ей в его обществе так же сложно и трудно.
Он теперь уже не надеялся, что занимает большое место в ее мыслях, – и не только потому, что ее отвлекали безрадостные события в семье. Кабир не знал, что ей сообщили о его пребывании в Калькутте и желании встретиться с ней, и, естественно, не знал о письме Малати. Он тоже много занимался, и у него были свои причины для грусти и способы ее преодолевать. Неизбежной причиной ее были еженедельные визиты к матери, и он старался заглушить печаль, поддерживая интерес к самым разным вещам – в частности, к крикету: он не только сам играл, но и следил за серией отборочных игр с Англией. Последняя из них должна была состояться в Мадрасе. Недавно он при активной поддержке господина Навроджи организовал приглашение поэта Амита Чаттерджи в Брахмпур с чтением его стихов и их обсуждением в местном литературном обществе. Визит должен был состояться в первую неделю февраля. Кабир надеялся, что и Лата примет в этом участие, но не очень на это рассчитывал. Он полагал, что она должна была слышать о поэте Чаттерджи.
В назначенный день, в десять минут шестого, в доме 20 по Гастингс-роуд царило возбуждение. Все мягкие стулья с цветочным узором были заняты. На столе, за которым Амит должен был читать стихи, после того как господин Навроджи представит его собравшимся, стояли стаканы с водой, покрытые кружевными салфеточками. В соседней комнате дожидалось угощение в виде сладких окаменелостей, приготовленных госпожой Навроджи. Предвечерний свет падал на полупрозрачную кожу господина Навроджи, поглядывавшего на солнечные часы и меланхолично размышлявшего о том, где мог задержаться поэт Чаттерджи. Кабир в белой спортивной форме сидел в заднем ряду. Он только что участвовал в товарищеской встрече между командой исторического факультета и крикетным клубом Восточно-Индийской железнодорожной компании и, добираясь до Литературного общества на велосипеде, изрядно вспотел. Восходящая звезда индийской поэзии госпожа Суприйя Джоши деликатно понюхала воздух и заметила зычным голосом поэту-патриоту Макхиджани:
– Я всегда чувствую, господин Макхиджани… Я всегда чувствую…
– Естественно! – пылко поддержал ее господин Макхиджани. – В этом вся соль. Куда же без чувств? Как иначе будет Муза разить?
– Я всегда чувствую, что к поэзии надо подходить чистым, – продолжила Суприйя Джоши, – чистым и душой, и телом. Надо совершать омовение в сверкающих источниках…
– Да, омовение… – отозвался господин Макхиджани. – Да.
– Гений может вспотеть на девяносто девять процентов, но потение на девяносто девять процентов – прерогатива гения, – выдала поэтесса. Афоризм ей понравился.
– Прошу меня простить, – повернулся Кабир к Суприйе Джоши. – Я только что играл в крикет.
– О! – произнесла она.
– Разрешите заметить, что я имел счастье присутствовать здесь несколько месяцев назад, когда вы читали свои удивительные стихи, – добавил Кабир, одарив ее лучезарной улыбкой.
Суприйя Джоши была обезоружена. Кабир не зря подумывал о карьере дипломата. Запах пота приобрел возбуждающие нотки. «А что? – подумала она. – Этот молодой человек очень хорош собой и к тому же весьма обходителен».
– Ага… – прошептала она, – вот и наше молодое дарование.
В комнату вошел Амит в сопровождении Латы и Прана. Господин Навроджи сразу стал с очень серьезным видом тихо говорить что-то Амиту.
Кабир заметил, что Лата оглядывается в поисках свободного места в заполненной народом комнате. Он был так рад ее неожиданному появлению, что даже не обратил внимания на то, что она пришла вместе с Амитом.
– Вот здесь есть место, – сказал он, поднявшись и указав на стул рядом с собой.
Лата вздрогнула и хотела что-то сказать Прану, но тот смотрел в другую сторону. Тогда она без слов послушалась Кабира и протиснулась между ним и Суприйей Джоши. «Обходительность тоже бывает чрезмерной», – раздраженно подумала поэтесса.
18.2
Господин Навроджи с облегчением улыбнулся казенной улыбкой почетному гостю и всей почтенной публике, включавшей университетского проктора господина Сорабджи и выдающегося профессора Мишру, снял салфеточки со стаканов, глотнул воды и объявил заседание открытым.
Он представил поэта как «не последнего из тех, кто сочетает энергичность Запада с чисто индийской чувствительностью», после чего развлек слушателей подробным анализом термина «чувствительность». Перечислив значения прилагательного «чувствительный», он назвал и синонимы его: восприимчивый, впечатлительный, нежный, чуткий, уязвимый, обидчивый, щепетильный, секретный, быстро реагирующий, а также подчеркнул их отличие от таких слов, как плотский, чувственный, сладострастный, эмоциональный. Госпожа Суприйя Джоши нетерпеливо заерзала.
– Он обожает произносить длинные речи, – заметила она господину Макхиджани.
Ее слова донеслись до господина Навроджи, и он, уже несколько покрасневший оттого, что пришлось вдаваться в оттенки значения последних из упомянутых прилагательных, покраснел еще больше из-за этой шпильки в его адрес.
– Но я не хочу лишать вас общения с талантом Амита Чаттерджи своими недостойными измышлениями, – произнес он удрученно, отказавшись от идеи прочесть подготовленную им краткую историю индийской поэзии на английском языке, которая должна была завершиться кульминационным триолетом, посвященным «нашей величайшей поэтессе Тору Датт»[225]. – Господин Чаттерджи прочтет подборку своих стихов, после чего ответит на вопросы, – завершил свое вступление Навроджи.
Амит прежде всего сказал, что