Что за грандиозное произведение Микель-Анджеловский “Моисей”! Я уже несколько раз подолгу засматривался на эту статую и каждый раз проникаюсь все большим и большим благоговением к ней. Это, в самом деле, задумано и исполнено гением первого разряда. Говорят, что в ней есть кое-какие неправильности! Это мне напоминает старика Фетиса, который отыскивал у Бетховена неправильности и с торжеством объявляет, что он нашел в Героической симфонии обращение аккорда, которое lebon gout [хороший вкус] не дозволяет.
А не правда ли, что Бетховен и Микель-Анджело очень родственные натуры?
Здоровье мое теперь хорошо. Я начал делать эскизы итальянской фантазии на народные темы . Хочу написать что-нибудь вроде испанских фантазий Глинки.
17/29 января 1880 г.
Испытал сейчас величайшее удовольствие. Был в вилле Ludovisi. Не знаю ничего прелестнее этой виллы. В ней (если помните) есть замечательный павильон с статуями, из коих многие очень замечательны, кроме того казино с знаменитыми плафонами Гвидо (“Аврора”, и “La Rеnоmmeе”), с чудным видом на Рим и все окрестности, но, главное, при этой вилле есть сад удивительно роскошный, обширный, живописный и пустынный. В виллу пускают раз в неделю, и англичане толпятся в тех местах, на которые указывает Бедекер, т. е. в казино и в павильоне, в саду же никого нет, и я совершенно одиноко провел два часа среди тенистых аллей сада. Ввиду всех испытанных мною в последнее время треволнений, я ни в чем так не нуждался, как в воспринятой наслаждений, доставляемых природой. Эта прогулка имела на меня в высшей степени благодетельное влияние.
Не попалась ли Вам на глаза некрологическая заметка о моем отце, помещенная в “Голосе”? Она мне понравилась тем, что в ней упомянута характеристическая черта его, т. е. доброта души его, которую без преувеличения можно назвать ангельской.
Будьте здоровы, дорогой и милый друг мой.
Ваш П. Чайковский.
17/29 января 1880 г.
Получил сейчас дорогое письмо Ваше от одиннадцатого, и мне хочется прибавить к моему письму следующее.
Бы пишете мне про устройство занятий Влад[ислава] Альберт[овича]. Я очень рад, что дело это приведено в порядок. Что касается Губерта, то мне бы хотелось, мой милый друг, чтобы Вы изменили свой взгляд на него. Я его знаю еще с Петерб[ургской] консерватории, где мы вместе учились, и могу Вам сказать с полным убеждением, что он очень добры и, умны и, знающий и честный человек. Его недостаток:
бесхарактерность и отсутствие всякой энергии. Как преподаватель, он немножко педант, немножко скучен, но в высшей степени добросовестен, и поверьте, что он может быть в высшей степени полезен Влад[иславу] Альб[ертовичу], если только последний сумеет сквозь многословную и подчас убийственно скучную речь Губерта оценить его действительные достоинства. Губерт очень выигрывает от ближайшего знакомства. Для меня очень понятно, почему он сначала так неохотно отнесся к предложению Пахульского давать ему уроки. Когда, как у Губерта, имеется более тридцати часов теоретических занятий в консерватории, то поневоле на человека, пришедшего просить уроков, смотришь как на недруга и прежде всего хочешь от него отделаться. Потом ему стало совестно отказывать в своей помощи человеку, стремящемуся серьезно учиться, и он смягчился. А после ему Н[иколай] Гр[игорьевич], вероятно, посоветовал давать В[ладиславу] А[льбертовичу] два урока в неделю, не стесняясь требовать пятирублевой платы, так как он живет в Вашем доме и пользуется Вашим покровительством. Я уверен, что это так было.
Мне бы хотелось, чтобы Пахульский имел доверие к Губерту; без доверия к учителю не может быть успеха. Между тем Губерт и как учитель и как человек достоин всякого уважения. Я всегда очень уважал его знания и нередко советовался с ним по поводу моих сочинений.
До свиданья, мой дорогой друг.
Ваш П. Чайковский.
208. Чайковский - Мекк
Рим,
1880 г. января 19-21. Рим.
19/31 января 1880 г.
Провел сегодня ужасную ночь. Нервы мои оказываются опять очень плохи. Мне казалось, что я умираю,-до такой степени были ужасны ощущения, которые я испытывал. К утру заснул, но тревожным и не восстановляющим сном. Весь день чувствую себя очень нехорошо.
Сегодня начался карнавал. Я нанял места на балконе на Корсо, в особенности для Коли. Мне это беснование мало понравилось, может быть, оттого, что я сегодня нездоров и все меня раздражает. Мне бы хотелось очутиться где-нибудь в совершенной пустыне.
Сейчас получил, наконец, письмо от Анатолия с подробной историей болезни и смерти отца. Рассказ этот очень трогателен. Я много плакал, читая его, и мне кажется, что эти слезы, пролитые по поводу исчезновения из этого мира чистого и одаренного ангельской душой человека, имели на меня благодетельное влияние. Я чувствую в душе просветление и примирение. По выражению брата, “у него было сознание смерти, но покойное и светлое”.
21 января/2 февраля 1880 г.
Сегодня утром я получил Ваше письмо со вложением перевода, за что приношу Вам, бесценный друг мой, бесконечную. благодарность. Не беспокойтесь насчет того, что в случае раннего моего выезда в Россию у меня останутся лиры. Мне указали здесь очень хорошего менялу, у которого я могу без всякого затруднения купить русские бумажки, причем заплачу за промен очень [не] много.
Я еще ничего не знаю насчет того, сколько останусь. Жду письма из Петербурга с ответом на мой вопрос: нужно ли и приятно ли моим близким, чтобы я сейчас приехал? Дело в том, что для моего здоровья было бы хорошо провести несколько времени в совершенно тихой местности, и меня начинает сильно тянуть в Clarens, где я бы охотно провел недельки три. Впрочем и в Петербург мне хочется. Я нахожусь в каком-то состоянии нерешительности и довольно тяжком нервном расстройстве, хотя сон возвратился.
Обещанного Colonn'ом письма я еще не получил.
Погода сегодня великолепная, и я много думал о том, как бы хорошо и здорово Вам было здесь находиться.
До свиданья, милый друг мой!
Безгранично преданный Вам
П. Чайковский.
209. Мекк - Чайковскому
Москва,
21 января 1880 г.
Милый, бесценный друг! Мне также очень жаль, что Вы не присутствовали в Chatelet при исполнении нашей симфонии, и говорить, конечно, нечего, как мне жаль, что я не могла быть там при этом случае. Я узнала об исполнении симфонии на другой день после того, как это произошло, т. е. играли ее в воскресенье 13 января, а в понедельник я получила телеграмму от Colonn'a точно такую, как и Вы, и уже несколько дней спустя пришло письмо от 20/8-го от Colonn'a, извещающее меня, что симфония имеет быть исполнена 25/13-го в Chatelet. Виною здесь всему-почты и железные дороги, которые творя г непостижимые вещи, почему я получаю из Парижа письма, на восьмой и девятый день только, а от Вас милый друг, на девятый и десятый. Colonne в своем говорит, между прочим: “Je puis vous dire, Madame, que les artistes de l'orchestre en (de la symphonie) sont tres satisfaits et qu'ils ont apportes aux etudes e cette oeuvre difficile tous le soin et toute la patience imaginable” [“Я могу Вам сказать, милостивая государыня, что артисты оркестра очень довольны ею (симфонией) и разучивали это трудное произведение весьма тщательно и терпеливо”.].
Он пишет мне также, что он писал и Вам, и в заключение своего письма говорит: “le regrette, Madame, que vous ne puissiez assister a ce concert ou il m'eut ete si agreable de vous prouver par notre execution en quel estime nous tenons la musique du Maitre Russe” [“Я сожалею, милостивая государыня, что Вы не смогли присутствовать на этом концерте, где мне было бы столь приятно доказать Вам, как мы почитаем музыку русского мастера”.].
Все такие выражения на меня действуют, как маслом по сердцу. Я так счастлива, что моего дорогого друга и нашего великого русского творца умеют оценить и иностранцы, к тому же весьма неподатливые на всякий прогресс в музыке и весьма завистливые ко всему русскому.