мысль, что всё человечество делится на два разряда — людей обыкновенных, «тварей дрожащих», и людей необыкновенных, «Наполеонов». И такой «Наполеон», по рассуждению Раскольникова, может дать разрешение себе, своей совести, «перешагнуть через кровь» ради большой цели, то есть имеет право на преступление. Вот Родион Раскольников и поставил сам перед собою вопрос: «Тварь я дрожащая или право имею?» Вот, главным образом, для ответа на этот вопрос он и решился на убийство мерзкой старушонки.
Но наказание начинается даже в самый момент преступления. Все его теоретические рассуждения и надежды в момент «перешагивания черты» быть хладнокровным летят к чёрту. Он настолько потерялся после убийства (несколькими ударами обухом топора по темени) Алёны Ивановны, что даже не в состоянии оказался грабить — начал хватать рублёвые закладные серьги и колечки, хотя, как потом выяснилось, в комоде на самом виду лежали тысячи рублей наличными. Затем произошло неожиданное, нелепое и совсем уж лишнее убийство (острием топора прямо по лицу, по глазам) кроткой Лизаветы, которое разом перечеркнуло все оправдания перед собственной совестью. И — начинается с этих минут для Раскольникова кошмарная жизнь: он тут же из «сверхчеловека» попадает в разряд гонимого зверя. Разительно меняется даже его внешний портрет: «Раскольников <…> был очень бледен, рассеян и угрюм. Снаружи он походил как бы на раненого человека или вытерпливающего какую-нибудь сильную физическую боль: брови его были сдвинуты, губы сжаты, взгляд воспалённый…» Главный «охотник» в романе — пристав следственных дел Порфирий Петрович. Именно он, изматывая психику Раскольникова разговорами, похожими на допросы, всё время провоцируя на нервный срыв намёками, подтасовыванием фактов, скрытой и даже откровенной издёвкой, вынуждает-таки его сделать явку с повинной. Впрочем, главная причина «сдачи» Раскольникова в том, что он и сам понял: ««Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!..» К слову, мысль о самоубийстве навязчиво преследует Раскольникова: «Или отказаться от жизни совсем!..»; «Да лучше удавиться!..»; «…а то лучше уж и не жить…» Этот навязчивый суицидальный мотив звучит в душе и голове Раскольникова постоянно. И многие из окружающих Родиона людей просто уверены, что его одолевает тяга к добровольной смерти. Вот простоватый Разумихин наивно и жестоко пугает Пульхерию Александровну с Дуней: «…ну как его (Раскольникова. — Н. Н.) одного теперь отпускать? Пожалуй, утопится…» Вот кроткая Соня мучается страхом за Раскольникова «при мысли, что, может быть, действительно он покончит самоубийством»… А вот уже и хитроумный инквизитор Порфирий Петрович сначала намекает в разговоре с Родионом Романовичем, мол-дескать, после убийства иного слабонервного убийцу иногда «из окна али с колокольни соскочить тянет», а потом уже и прямо, в своём отвратительном ёрническо-угодническом стиле предупреждает-советует: «На всякий случай есть у меня и ещё к вам просьбица <…> щекотливенькая она, а важная; если, то есть на всякий случай (чему я, впрочем, не верую и считаю вас вполне неспособным), если бы на случай, — ну так, на всякий случай, — пришла бы вам охота в эти сорок-пятьдесят часов как-нибудь дело покончить иначе, фантастическим каким образом — ручки этак на себя поднять (предположение нелепое, ну да уж вы мне его простите), то оставьте краткую, но обстоятельную записочку…» А вот Свидригайлов (двойник Раскольникова в романе) даже вдруг (вдруг ли?) предлагает студенту-убийце: «Ну застрелитесь; что, аль не хочется?..» Уже перед собственным самоубийством Свидригайлов всё продолжает думать-размышлять о финале жизни-судьбы своего романного двойника. Передавая Соне деньги, он выносит приговор-предсказание: «У Родиона Романовича две дороги: или пуля в лоб, или по Владимирке (На каторгу. — Н. Н.)…» Практически, как и в случае со Свидригайловым, читатель, по воле автора, задолго до финала должен подозревать-догадываться, что Раскольников, может быть, кончит самоубийством. Разумихин только предположил, что товарищ его, не дай Бог, утопится, а Раскольников в это время уже стоит на мосту и всматривается в «темневшую воду канавы». Казалось бы, что в этом особенного? Но тут на его глазах бросается с моста пьяная нищенка (Афросиньюшка), её тут же вытащили-спасли, а Раскольников, наблюдая за происходящим, вдруг признаётся сам себе в суицидальных мыслях: «Нет, гадко… вода… не стоит…» А вскоре совершенно в разговоре с Дуней брат и открыто признаться в своей навязчивой идее: «— <…> видишь, сестра, я окончательно хотел решиться и много раз ходил близ Невы; это я помню. Я хотел там и покончить, но… я не решился… <…> Да, чтоб избежать этого стыда, я и хотел утопиться, Дуня, но подумал, уже стоя над водой, что если я считал себя до сей поры сильным, то пусть же я и стыда теперь не убоюсь…» Однако ж, Раскольников не был бы Раскольниковым, если бы через минуту не добавил с «безобразною усмешкою»: «— А ты не думаешь, сестра, что я просто струсил воды?..»
В одной из черновых записей к роману Достоевский наметил, что Раскольников в финале должен застрелиться. И здесь параллель со Свидригайловым проглядывает совершенно ясно: он, как и двойник его, отказавшись от позорно-«женского» способа самоубийства в грязной воде, должен был бы, скорее всего, также случайно, как и Свидригайлов, достать где-нибудь револьвер… Очень и характерен психологический штрих, который автор «подарил» герою из собственных жизненных впечатлений — когда Раскольников окончательно отказывается от самоубийства, происходящее в его душе описано-передано так: «Это ощущение могло походить на ощущение приговорённого к смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение…» Вполне логически обоснована перекличка предсмертных мыслей Свидригайлова и каторжных размышлений Раскольникова друг о друге. Студент-убийца, как и помещик-самоубийца, не верит в вечную жизнь, не хочет веровать и в Христа. Но стоит вспомнить сцену-эпизод чтения Соней Мармеладовой и Раскольниковым евангельской притчи о воскресении Лазаря. Даже Соня удивилась, зачем Раскольников так настойчиво требует чтения вслух: «Зачем вам? Ведь вы не веруете?..» Однако ж, Раскольников болезненно настойчив и затем «сидел и слушал неподвижно», по существу, историю о возможности своего собственного воскрешения из мёртвых (ведь — «Я себя убил, а не старушонку!»). В каторге он вместе с другими кандальными сотоварищами ходит в церковь во время великого поста, но когда вдруг вышла-случилась какая-то ссора — «все разом напали на него с остервенением» и с обвинениями, что он «безбожник» и его «убить надо» Один каторжник даже бросился на него в решительном исступлении, однако ж, Раскольников «ожидал его спокойно и молча: бровь его не шевельнулась, ни одна черта лица его не дрогнула…» В последнюю секунду конвойный встал между ними и смертоубийства (самоубийства?!) не произошло, не случилось. Да, практически — самоубийства. Раскольников как бы хотел-желал повторить самоубийственный