Читать интересную книгу Хроники Артура - Бернард Корнуэлл

А еще мы готовились к битве. Я достал на свет все свое снаряжение; рабы намаслили мне кожаную куртку, надраили кольчугу, расчесали волчий хвост на шлеме и подновили белую звезду на массивном щите. И пришел новый год — вместе с первой песней черного дрозда. Под холмом Дун Карика в ветвях высоких лиственниц перекликались дерябы, а деревенские дети за мелкую монетку-другую бегали с горшками и палками по яблоневому саду, распугивая снегирей, что так и норовили склевать крохотные плодовые почки. Воробьи вили гнезда, в речушке посверкивал чешуей вернувшийся лосось. В сумерках гомонили трясогузки — их слетались целые стаи. Спустя пару недель зацвел орешник, в лесах запестрели дикие фиалки, а бредина украсилась позлащенными сережками. В полях выплясывали зайцы и резвились ягнята. В марте приключилось нашествие жаб; я в страхе гадал, что бы это значило, но спросить было не у кого: Мерлин исчез, равно как и Нимуэ, и, по-видимому, драться нам предстояло без его помощи. Жаворонки пели, хищные сороки охотились на свежеотложенные яйца среди изгородей, что до поры не оделись в зелень.

И вот наконец проклюнулись листья, а с ними пришли вести: из Повиса на юг прибыли первые воины. Воинов было немного, ибо Кунеглас не хотел растрачивать почем зря запасы продовольствия, свозимые в Кориниум, но их прибытие обещало, что после Белтейна Кунеглас приведет на юг армию куда более многочисленную. Народились телята; сбивалось масло; Кайнвин, не покладая рук, отдраивала и вычищала дом после долгой и дымной зимы.

Странные то были дни, горькие и радостные, ибо предвестие войны ощущалось в юной весне, что внезапно заиграла великолепием — осиянными солнцем небесами и ярким цветочным ковром. Христиане предрекают «последние дни», то есть времена, предваряющие конец света, и тогда, может статься, люди почувствуют то же, что ощущали мы той погожей и пленительной весной. Повседневная жизнь казалась чем-то нереальным, и каждое пустячное дело наполнилось особым смыслом. Как знать, может, мы в последний раз жжем зимнюю солому с постелей; может, в последний раз принимаем в мир перемазанного кровью теленка из материнской утробы. Все до последней мелочи вдруг стало бесценным, потому что все оказалось под угрозой.

Понятно было и то, что грядущий Белтейн мы, по всей видимости, отмечаем всей семьей в последний раз, так что мы расстарались, чтобы торжество запомнилось. Белтейн приветствует возрождение нового года к жизни, так что накануне праздника мы дали погаснуть огню по всему Дун Карику. В кухонные очаги, что пылали всю зиму напролет, весь день дров никто не подбрасывал, и к ночи там осталась лишь зола. Мы выгребли пепел и уголья, вымели очаги дочиста и только тогда положили новую растопку, а на холме к востоку от деревни соорудили два громадных костра, один — вокруг священного дерева, на которое указал Пирлиг, наш бард. То была молоденькая лещина: мы срубили ее и торжественно пронесли по всей деревне, через ручей и вверх по холму. Дерево украсили лоскутами ткани, и все дома, равно как и наш чертог, разубрали свежераспустившимися ореховыми веточками.

В ту ночь огонь загасили по всей Британии. В канун Белтейна правит тьма. Пир устроили у нас в чертоге, но огня для стряпни не было, и пламени подсветить высокие стропила — тоже. Света не было нигде, кроме как в христианских городах, где народ вздувал огонь, бросая вызов богам, а вот в деревнях и селах царил мрак. Еще в сумерках мы поднялись на холм — целая толпа селян и копейщиков, и коров и овец тоже пригнали и заперли в плетеных загонах. Дети играли и резвились, с наступлением темноты самые маленькие уснули на траве — крохотные тельца свернулись калачиком там и тут, а все остальные собрались вокруг незажженных костров и затянули Плач Аннуина.

Тогда-то, в самый темный ночной час, мы и запалили новогодний костер. Пирлиг добыл огонь с помощью двух палочек, Исса высыпал лиственничные опилки на искру, и в воздух потянулась тоненькая ниточка дыма. Двое воинов нагнулись к крохотному алому язычку, раздули его, добавили еще щепок, и вот наконец взметнулось мощное пламя, и все мы запели Песнь Беленоса, а Пирлиг отнес новый огонь к двум грудам дров. Задремавшие малыши проснулись, побежали к родителям, и высоко и ярко запылали костры Белтейна.

Как костры разгорелись, в жертву принесли козу. Кайнвин, как всегда, отвернулась; животному перерезали горло, а Пирлиг окропил кровью траву. Он швырнул тушку в огонь, туда, где уже занялась священная лещина, а селяне выпустили из-за заграждения коров и овец и прогнали скотину между двумя стенами пламени. Мы надели на коров плетенные из соломы хомуты и теперь любовались, как молодые девушки танцуют между кострами, призывая благословение богов на свое лоно. Они уже прыгали сквозь огонь на Имболк, но на Белтейн обряд всегда повторяется. В этом году повзрослевшая Морвенна впервые плясала среди пламени вместе с прочими, и, глядя, как кружится в танце моя дочь, я ощутил приступ грусти. Какая она сейчас счастливая! Грезит о замужестве, мечтает о детях, а ведь не пройдет и нескольких недель, как она, чего доброго, окажется в рабстве или погибнет. При этой мысли я задохнулся от ярости, отвернулся от огня и с удивлением заметил вдалеке яркие отсветы — еще костры Белтейна, и еще, и еще. Они пылали по всей Думнонии, приветствуя новый, только что наступивший год.

Мои копейщики загодя притащили на вершину два здоровенных железных котла, мы навалили туда горящих веток и опрометью помчались вниз по холму с двумя вместилищами пламени. В деревне новым огнем поделились со всеми: каждый дом взял малую толику, дабы разжечь загодя сложенные дрова в очаге. Напоследок мы пришли в чертог и внесли новый огонь в кухню. К тому времени почти рассвело, и во двор набилась толпа селян — в ожидании восхода солнца. Едва над восточным горизонтом блеснул первый ослепительно яркий луч света, мы затянули песнь о рождении Луга — ликующий плясовой гимн веселью и радости. Мы глядели на восток, песней приветствуя солнце, а над горизонтом темными струйками тянулся дым Белтейна, растекаясь по бледнеющему небу.

К стряпне приступили, как только запылали очаги. Я надумал задать для деревни пышное пиршество: как знать, может, это наш последний счастливый день на многие годы вперед. Простолюдины мясо ели редко, но в тот Белтейн мы припасли на жарку пять оленьих туш, две кабаньих, три свиньи и шесть овец, а еще несколько бочек свежесваренного меда и десять корзин хлеба, испеченного на прошлогоднем огне. А еще сыр, и орехи в меду, и овсяные лепешки с выжженным сверху крестом Белтейна. Через неделю-другую нагрянут саксы — самое время закатить пир на весь мир, чтобы хоть как-то поддержать людей в грядущих ужасах.

Пока мясо жарилось, селяне затеяли игры. Устроили состязание в беге по улице из конца в конец и борцовые поединки; силачи тягались в поднятии тяжестей. Девушки вплели в волосы цветы, и задолго до начала пира я заметил, как парочки, одна за одной, незаметно ускользают прочь. После полудня мы воздали должное угощению: мы пировали и пили, поэты читали стихи, деревенские барды развлекали нас песнями, а успех их творений оценивался по громкости аплодисментов. Я одаривал золотом всех бардов и поэтов до единого, даже самых бездарных, а таких было великое множество. В большинстве своем поэты были юнцами желторотыми: краснея до ушей, они декламировали неуклюжие строки в честь своих любезных, девушки смущались, а селяне потешались да хохотали, затем требовали, чтобы каждая девица вознаградила своего поэта поцелуем, а если поцелуй оказывался несерьезным, молодых людей ставили лицом к лицу и заставляли целоваться по-настоящему. Занятно, что с количеством выпитого стихи заметно улучшались.

Я здорово надрался. По правде сказать, все мы попировали на славу, а уж напились и того пуще. Помню, первый богатей на деревне вызвал меня на борцовый поединок, и толпа дружно потребовала, чтобы я согласился, так что, уже будучи изрядно навеселе, я схватился с дюжим фермером: он дышал медовухой мне в лицо, и я ему, надо думать, тоже. Он навалился на меня со всей силы, я тоже поднатужился; сдвинуть противника с места не удавалось ни ему, ни мне, и так мы и стояли, сцепившись, точно олени в драке, а толпа потешалась над нашими жалкими потугами. В конце концов я таки опрокинул его наземь, но только потому, что он был пьянее меня. Я хлебнул еще — наверное, пытался забыть о будущем.

К ночи меня замутило. Я отошел к помосту для упражнений, что мы возвели на восточном бастионе, и там, опершись на стену, оглядел темнеющий горизонт. Две струйки дыма вились над холмом, где мы жгли ночные новогодние костры, хотя моему одурманенному медом разуму казалось, будто дымовых столбов по меньшей мере дюжина. На помост поднялась Кайнвин и рассмеялась моему разнесчастному виду.

— Ты пьян, — отметила она.

— Не то слово, как пьян, — согласился я.