Читать интересную книгу Белый круг - Давид Маркиш

Все это будет, случится - но потом... А покамест Лотта с ее знаменитым мужем жили на этой дачке, и знаменитость Руби никому не мешала, а, напротив, была красива и удобна, и из этой яркой освещенности отдаленные предметы казались черными и неживыми. Время шло боком, враскачку, таежная каторга и расстрельные подвалы были за пределами видимости, то есть как бы и вовсе не существовали в природе.

Правда, и в дачные леса залетал время от времени ночной чекистский "воронок", и культурных милых соседей сметало вороненым крылом классовой борьбы. И Малевич, выйдя из тюрьмы - вот, выпустили все же, разобрались же! - словно проглотил язык, и любимейшее его слово "супрематизм" даже ненароком, даже геометрически усеченно не срывалось с его решительно сведенных губ. Но не всех ведь подряд и хватали - вон, блаженного Филонова не трогают, и Татлин-Летатлин свободно бренчит на своей бандуре. Да и он сам, Руби, несомненно, чуждый водянистому напору социалистического реализма и к тому же с женой-иностранкой, почти по-прежнему пользуется уважением и подрабатывает в журнале: фотографирует, макетирует. Чуждый - а жив и на свободе, и не он один... В Европе война, мир бесится, железом решаются судьбы народов и стран - это ведь надо понимать! А раз так, значит, надо не высовываться, и тихо сидеть на даче, и убрать со стен привезенные Лоттой из Дрездена картинки Клее, и Кандинского, и Маркузе из коллекции покойного искусствоведа, скошенного "испанкой" и не дожившего до этих тревожных времен. Убрать - на всякий случай, хотя это бессмыслица, идиотизм: сам Руби висел недавно среди этих мастеров на "Выставке дегенеративного искусства" в Мюнхене. Москва, конечно, не Мюнхен, но спокойней все-таки снять.

И сняли, убрали на чердак. Презрительно и страшно зияли квадраты и прямоугольники, открывшиеся на стенах на месте снятых картин.

Потом обрушилась война, как снег на голову. Немцы стояли под Москвой. От волнений и наступившей бескормицы у Руби открылась застарелая легочная каверна. Скоротечный туберкулез убил его в последний день уходящего 1941 года. Кряхтели и трещали от необычного для этих мест мороза заснеженные деревья на дачном участке.

Год с лишним спустя пришел черед Лотты. Как этническая немка, родом из Дрездена, она была выслана в Сибирь, в бессрочную ссылку. Мир, однако же, не без добрых людей: оставшиеся еще в живых и на свободе влиятельные друзья покойного Руби взялись хлопотать из последних сил, и хлопоты принесли плоды: Лотта в конце концов очутилась в городе Новосибирске, вместо того чтобы сгинуть без следа на просторах Колымы. И на том спасибо.

- Тебе нравятся эти цветы, девочка? - спросила Лотта, тяжело опускаясь на табуретку. Ноги у нее болели, отекали. - Ты любишь вышивать?

- Я не умею, - сказала Мири. - У нас в Краснополье...

- Приходи ко мне, я буду тебя учить, - сказала Лотта. - А что тебе нравится в этих цветах? - В ее голосе, грудном и низком, слышалось благожелательное любопытство.

- Это как картина, - сказала Мири, - только не кисточкой, а нитками. Даже еще лучше.

- Хорошо! - Лотта кивнула массивной головой с одутловатым квадратным лицом. - Очень хорошо, девочка! Обязательно приходи!

Она жила в том же бараке, в такой же комнате - только на первом этаже; от промерзшей земли сквозь дощатый пол тянуло мамонтовым холодом. В комнате было по-немецки чисто и прибрано: железная койка у стены, тумбочка, флакон одеколона "Красная Москва" на тумбочке. Над койкой, на стене, на скрученном шнурке висел диковинный алтайский талисман, собранный из обточенных кусочков кедра и крохотных бараньих косточек - "оберег". На стук в дверь из комнаты послышалось "Войдите!", и Мири, перешагнув порог, увидела Лотту - с веником в одной руке и прямоугольной картонкой в другой.

- Давайте я! - подпорхнула Мири. - Я подмету!

- Мети на эту сторону, - указала Лотта, протягивая картонку, - на пустую.

На лицевой стороне светился рисунок: масляными красками были выписаны стремительные тела кораблей, планеты и птицы висели в небе, а с берега синего острова, с песка, строгий старик то ли пел, то ли кричал что-то в серебряный рупор.

Мири выпучила глаза.

- Это называется "Курс кораблей в Рождественскую ночь", - объяснила Лотта. - Когда-то эта картина висела в моем доме в Дрездене... Ну мети же! У нас был друг, он нам ее подарил на Рождество, в двадцатом году. Мы сидели за столом, хрустальные бокалы, шампанское, елка со свечками. Гусь с яблоками... Стряхни в ведерко, аккуратно! Пришел Пауль, весь в снегу, и принес картину.

Она взяла у Мири картонку, тщательно протерла ее тряпочкой и прислонила к стене у двери.

- Я привезла ее с собой, когда ехала в Москву. На память.

Двадцать лет спустя "Курс кораблей" Пауля Клее был продан анонимному покупателю в Берне, в Швейцарии, за восемьсот пятьдесят тысяч долларов. Газеты писали о том, что эта картина, уцелевшая чудесным образом, относится к уникальной коллекции произведений раннего авангарда, принадлежавшей д-ру Мильбауэру, конфискованной нацистами и выставленной ими на потеху публике в Мюнхене среди других произведений "дегенеративного искусства". Прочие картины, числом около шестидесяти, исчезли в мутных волнах военного времени и лишь изредка выныривают, как поплавки, на поверхности беспокойного моря, имя которому - рынок произведений искусства. Так и было написано в одной из статей: "как поплавки". И на крючок, по словам автора, садятся полновесные золотые рыбы - богатые коллекционеры, не желающие оглядываться на правовую сторону дела: ведь права собственности на бесценные картины принадлежат наследникам д-ра Мильбауэра, покамест не выявленным и не дающим по какой-то причине о себе знать. Известно лишь, что следы прямой наследницы - вдовы покойного доктора Лотты Мильбауэр, в девичестве Рунге - затерялись где-то в русской Сибири, и представляется невозможным выяснить, жива ли она и в состоянии ли незамедлительно предъявить свои права. Известно также, что картина великого Василия Кандинского "Площадь Небесного града" была подарена Лоттой воспитательнице баварского детского пансионата "Корона королей" госпоже Мильгрид Браун, на чье добросовестное попечение были оставлены почти на четыре года двое малолетних сыновей дарительницы, отправлявшейся по зову сердца в далекую Сибирь.

В заключение автор статьи высказывал осторожное предположение, что за сделкой по продаже "Курса кораблей" стоит все же неведомый наследник, стоит, как охотник в кустах, и его мишенями в самом ближайшем будущем станут разлетевшиеся по всему свету шедевры из коллекции Мильбауэра, оцениваемой, по самым скромным подсчетам, в сто миллионов долларов.

Читатели откладывали газету вполне удовлетворенными: интрига захватывала, а сумма завораживала.

- На память... - повторила Лотта, усаживаясь на ветхий венский стул, случайный в этой комнате. - Память выделывает с нами странные вещи. Эти "Корабли" покойного Пауля мне здесь дороже, чем камея с изумрудами, которую я обменяла в Москве на мешок гречки: мой Руби болел, в доме было пусто. Хотя, девочка, было бы лучше, если б и камея была здесь... А тебе нравятся "Корабли"?

- Да, - сказала Мири. - Очень нравятся.

- Почему? - требовательно спросила Лотта.

- Потому что я сама бы так нарисовала, - сказала Мири, - если б умела.

- Да... - сказала Лотта. - Очень хорошо. Многие думают, что Пауль идет от примитивизма, что он и сам примитивист. Какие глупости! Он антипримитивист, единственный в своем роде. Ты понимаешь?

Мири отрицательно покачала головой.

- Ну ничего, - сказала Лотта. - Я говорю, а ты просто слушай. Сначала я научу тебя вышивать, а потом пойдем дальше. И в этом непостижимая сущность вещей: здесь, - она понизила свой грудной голос почти до шепота, - в аду, немецкая ссыльная будет учить прекрасному еврейскую сироту.

Мири молчала. Ей хотелось научиться прекрасному у этой странной женщины и уехать отсюда в солнечный мир, полный стрекоз и птиц.

- Ты слушала сегодня радио? - продолжала Лотта. - Союзники бомбили Дрезден, город горит. Интересно, что там с моим домом...

- Я буду слушать, - сказала Мири. - А наше Краснополье не бомбили, вы случайно не знаете?

- Краснополье, - повторила Лотта, - Краснополье... Приготовь нам чаю, и я покажу тебе вышивку ришелье. Начнем с трудного, это самое правильное. Хочешь бутерброд с лярдом?

- Я уже ела, - сказала Мири.

- Значит, хочешь, - сказала Лотта. - Намажь себе и дай-ка мне вон ту большую коробку! Вот тебе иголка, вдень в нее нитку. Не держи иголку, как чайник, держи, как перышко колибри! Вот так, вот так...

Коробка была, как сундук с драгоценным кладом, - заглянув в нее, Мири не отводила глаз. Цветные нитки, шерстяные и шелковые, тонкие как волос и скрученные вдвое, блестящие и матовые, золотые и серебряные, цвета изумруда и рубина и сапфира, спелой вишни, и зеленого яблока, и полевого василька все это неимоверное богатство полыхало и светилось в нищей пещере сибирского барака. Со дна коробки Лотта достала целую стопку вышивок и разложила на столе.