Новую помощницу фармацевта зовут Сара. Это восхитительное имя. Она будет работать здесь несколько месяцев вместо сотрудницы, ушедшей в декретный отпуск. Если подумать, становится ясно: декретные отпуска слишком коротки.
«Как тебе Сара?» — спрашивает Эме. Что он имеет в виду? Отвечаю, что, по-моему, она красивая и очень милая.
Может быть, она даже слишком хороша?..
Меня не тянет к ней, дело не в этом, совсем не тянет, но… она мне очень нравится.
Она так тихо разговаривает со мной, как будто признается в самом сокровенном. Она так улыбается мне, как будто счастлива меня видеть.
Нет, разумеется, я не занимаюсь самовнушением, не стараюсь себя обмануть, вовсе не стараюсь. Нет-нет, она всего лишь хорошо ко мне относится.
Я чувствую, что я ей симпатичен, о таких вещах всегда догадываешься. Она прекрасно знает, что нравится мне: это сильнее меня, я ищу встречи с ней.
Это взаимная симпатия, вот и все.
Нет-нет, я не собираюсь встречаться с ней вне работы, не стоит все смешивать. Нет-нет, это было бы двусмысленно, она бы подумала, что у меня есть какие-то намерения… и это испортило бы нашу дружбу. Мы не друзья, я знаю, мы всего лишь коллеги, но это не мешает испытывать дружеские чувства.
Недавно, уж не помню по какому поводу, мы смеялись как сумасшедшие. Мы рыдали от смеха, а когда наконец успокоились и смогли посмотреть друг на друга так, чтобы снова не рассмеяться, нам почудилось, будто мы очень давно и близко знакомы, будто у нас есть что-то общее. Это был приятный, счастливый момент… Нам оказалось приятно не только хохотать вместе, нам оказалось приятно и то, что потом… особенно то, что потом.
С того дня мы как будто бы заключили договор о дружбе. Когда ты вот так с кем-нибудь смеешься, то ощущаешь, что между вами устанавливается согласие, возникает близость.
Думаю, есть мужчины, которые спят с женщинами, не испытывая такого сильного ощущения близости, какое мне было дано в тот день.
Странная мысль, сам не знаю, почему мне от нее никак не отделаться, сам не знаю, почему я все время возвращаюсь к ней: мы с Сарой намного ближе, чем некоторые любовники.
Нет, знаю почему. Мне уже давным-давно не было и никогда больше не будет ни с кем хорошо в постели. Я слишком стар для этого. Слишком истрепан. Во мне нет ничего, что могло бы понравиться женщине. Но пусть я не способен быть любовником, я могу быть другом.
Да, вот именно, только это и ничего больше — я хочу быть ее другом. Таким, как друзья детства, которым доверяют тайны, секреты, которым можно сказать все. Близким другом.
Я смотрю на нее, хочу или не хочу — все равно смотрю, это происходит помимо воли, просто так само собой получается. Я смотрю на нее часто и подолгу. На нее приятно смотреть. У нее довольно непослушные волосы, они всегда чуть-чуть растрепаны, они словно бы приплясывают на голове. У нее такой маленький хорошенький носик, что его хочется съесть — едва хватило бы на один укус. У нее полные губы, созданные для того, чтобы их целовать. Нет, не мне, я даже не думаю об этом. Ее губы заслуживают поцелуя кого-нибудь стоящего, а не такого бесцветного существа, как я, — тут у меня никаких иллюзий…
— Она тебе нравится, да?
Я вздрагиваю.
Это голос Эме, конечно, это он спросил.
Не уточняя, о ком это он, отвечаю «да, конечно». И, поскольку он молчит, добавляю: «Она симпатичная».
Она симпатичная… Открываю дверь, чтобы выйти из аптеки, а в голове эти слова. Не знаю почему, но в сказанном есть что-то грустное, бесконечно грустное. И тут я замечаю, что Сара здесь, рядом. Придерживаю дверь, пропуская ее вперед, и выхожу следом за ней.
Мы стоим на тротуаре, и, пока она со мной прощается до завтра, я ловлю ее взгляд.
Странно. Я слышу: «До завтра?» — со знаком вопроса. И, сам того не сознавая, отвечаю на этот ее вопрос — «нет».
— Сара, а сегодня… а сегодня у тебя найдется немного времени?
Она улыбается:
— Думаю, найдется… А что?
И тогда… получилось, как будто я тайком подготовил свою речь и отрепетировал ее. То, что произошло потом, не укладывается у меня в голове. Я говорю, что живу в двух шагах отсюда и не выпить ли нам по бокалу вина у меня дома, мне это было бы приятно.
А она… она, без минутного колебания, откликается такой же, словно бы давно готовой фразой:
— С удовольствием. Если у тебя есть время.
Есть ли у меня время? Раз я приглашаю ее к себе, значит, у меня есть время. Я отвечаю на вопрос, который она мне не задавала, но который я услышал. Говорю, что сейчас живу один, что моя дочь ненадолго уехала с матерью.
— А обычно дочка живет с тобой?
— До сих пор было так…
Тон у нее становится менее решительным, и моя решимость, кажется, тоже убывает.
— Ты… ты не женат?
— Уже почти не женат.
Я сказал слишком много или слишком мало.
Со свойственным мне занудством я пускаюсь в неловкие объяснения. Как раньше в школьных сочинениях, мне не удается раскрыть тему, но я говорю от чистого сердца. Говорю, что у нас с женой не осталось ничего общего, а думаю, но не говорю вслух: «Главное, любви». Говорю, что жена решила со мной развестись и это пришлось очень кстати, потому что быть с ней мне уже нестерпимо. Говорю, что снял обручальное кольцо не для того, чтобы считали холостяком, это символический жест. Говорю, что моя будущая бывшая жена хочет забрать у меня дочку и увезти с собой, далеко, очень далеко.
Я говорю медленно, и идем мы тоже медленно. Я чувствую на себе ее взгляд, и это придает мне сил рассказать о своей слабости. Пусть она знает.
Я говорю, что был тяжело ранен, но сейчас начинаю выздоравливать.
Она улыбается.
Она улыбается! Я говорю ей, что я наполовину конченый человек, а она улыбается!
Открываю дверь квартиры и веду ее в гостиную.
Едва войдя, она замечает фотографию Беатрис — от этого снимка никуда не деться, он стоит так, чтобы отовсюду было видно. Она замечает фотографию Беатрис, которая хочет быть здесь, когда ее нет, и которая хочет, чтобы ее было вдвое больше, когда более чем достаточно и одной.
— Это она? — спрашивает Сара.
— Была она.
Хватаю фотографию и швыряю ее под диван. Слишком поздно, Сара успела разглядеть женщину на снимке. Или ей кажется, что разглядела. Ей кажется, будто она видела мою жену. Но нет, она видела всего лишь облик моей жены, только она этого не знает. И, как другие женщины, увидевшие этот снимок, тут же почувствовала себя невзрачной, ничтожной, этакой серенькой мышкой. Ей еще повезло: некоторые чувствуют себя попросту безобразными, настоящими уродинами. На это и рассчитывает Беатрис. Одна лишь Одиль сумела к этому приноровиться. Но Одиль… Да ладно, бог с ней.