ограду, то на себя. Черная юбка ее была порвана, косы растрепались. Кое-как прибрав их, заколов большим гребнем, девушка легко, как коза, перепрыгнула ограду. Волей-неволей я последовал за ней. Мы очутились в небольшом садике. Пригибаясь, она пошла к выходу, не отпуская моей руки, словно я мог удрать от нее.
Мы выбрались на другую улицу. Здесь было сравнительно тихо и малолюдно. Девушка торопливо прошла мимо нескольких домов, мимо наглухо закрытых ворот и заскочила в подъезд одного молчаливого здания. Поднявшись по узкой лестнице на второй этаж, она негромко постучала в дверь, однако дверь долго не открывали. Она постучала настойчивее. Послышался гортанный тихий голос. Дверь открылась, и на пороге показалась старая женщина. Увидев девушку, она с плачем бросилась ей на шею, на что-то сетуя и в чем-то упрекая ее. Они очень темпераментно, перебивая друг друга, говорили, будто спорили. Наконец, опомнившись, девушка, горячо что-то говоря, провела меня в бедно обставленную комнатку с завешенным окном. Тут мы пробыли до темноты, а как только стемнело, вышли и незнакомыми мне улицами через час добрались до фавел. Я послушно следовал за Розитой, так звали девушку, всецело полагаясь на нее. Всюду было тихо, малолюдно. Не было даже машин, не ходили трамваи. Город, казалось, вымер.
В опрятной побеленной хижине, куда наконец моя покровительница привела меня, тотчас же подали мне чашку с каким-то соком. Я с наслаждением пил его, усевшись на толстой циновке. При свете крохотной лампочки, горевшей красным светом, мне мерещилось лицо полицейского с белесыми бровями. Немного погодя в комнату вошел, еле передвигая ревматические ноги, сгорбленный старик.
— Я Педро Сандес. Отец Розиты. Спасибо тебе! — довольно сносно проговорил он по-английски. — Пока живи у нас. Никуда не выходи Скажу о тебе Дюшану. Он переправит тебя, куда нужно.
Я обрадовался:
— Так вы знаете дядюшку Дюшана? Значит, его выпустили…
— Да. Вечером, сегодня, только что. И Педро и Хозе на свободе.
Легко ступая, уже переодетая в легкое платье, вошла Розита и поставила перед нами тарелку файшоны и несколько бананов. Затем принесла горячие лепешки из тапиоки, политые маслом.
— Синьор Педро, полицейский, который упал, заговорил по-немецки. Что, немец, что ли? — боясь произнести слово «убил», спросил я старика.
— Ничего удивительного, — ответил он, отламывая кусочек лепешки. — Здесь много немцев, бежавших из Германии после великого разгрома. Они пригодны только для службы в полиции или надсмотрщиками на плантациях. У нас, в Бразилии, да и в Аргентине, предприниматели и плантаторы охотно берут их на работу.
Мы еще долго разговаривали со старым Педро, пока не заснули тут же на циновках, утомленные бурными событиями дня.
В доме Розиты никто не сидел без работы. Сам Педро Сандес служил сторожем на табачной фабрике, после того как двадцать лет простоял у станка на этой же фабрике синьора Гомеца. Там же в сигаретном цехе работала Розита. Придя вечером домой, она долго и мучительно кашляла. Розита простаивала у станка по десять часов, получая за это жалкие гроши — всего несколько крузейро. На табачной фабрике работали в основном женщины и подростки. Им платили меньше, чем мужчинам. Третий член семьи — десятилетний Мигуэль — целыми днями пропадал на набережной Байре-Маре, на пляжах Копакабаны: чистя обувь господам. С ящиком и щетками он шнырял по набережной, предлагая господам свои услуги, выдерживая жестокую конкуренцию со стороны других сорванцов, чтобы заработать несколько монеток на килограмм тапиоки, из которой Розита пекла хлеб.
В трущобах у подножья Пан-де-Ашукар не хватало воды. Здесь дороже всего ценилась вода. По утрам к редким водопроводным колонкам тянулись очереди. Подростки, женщины, маленькие дети с бидонами, кувшинами, ведрами и кастрюлями долгими часами томились в ожидании, когда наконец тоненькая струйка воды наполнит и их посуду.
Обитатели фавел не были пришлыми людьми. Все они здесь и родились и жили, редко покидая свои жалкие жилища. Мужчины работали на фабриках и заводах или в порту. Девушки служили горничными, прислугой и продавщицами в богатых кварталах. Вечером они возвращались в свои хижины. Здесь не было электрического света, водопровода, чистых тротуаров и прохладных садов. Люди жили бедно, скудно. Розита считалась богатой невестой. У нее было три платья и даже туфли на высоких каблуках и старинная, бережно хранимая кружевная накидка, передаваемая от матери к дочери.
Забастовка продолжалась еще две недели. Уже бастовали все портовики на побережье. Наконец правительство и предприниматели пошли на уступки. Это была большая победа бастующих.
Жизнь в порту снова ожила. Гордые своей победой докеры приступили к работе. Я тоже смог бы работать грузчиком или матросом на портовом буксире, но меня искала полиция. Конечно, европейца среди смуглых южан, да еще не знающего местного языка, сразу бы обнаружили. Дальше оставаться в Рио-де-Жанейро было опасно. Тогда друзья из стачечного комитета препроводили меня тайком на шхуну «Санта Роза», и я распростился с Педро Сандесом и Розитой.
Хозе о чем-то поговорил с капитаном шхуны, обнял меня на прощание.
— Ты был настоящим товарищем. Эх, если бы все янки были такими!
Я хотел сказать, что я не янки, но тогда бы Хозе спросил, почему я не еду в Россию. Как бы объяснил я это моим друзьям? Мне было жаль расставаться с ними. Многих я даже не знал по имени, не понимал их языка, но всегда чувствовал доброжелательность и внимание с их стороны.
13
Как бы таясь чего-то, «Санта Роза» покинула залив и, подняв паруса, ходко стуча мотором, пошла к северу. Скоро исчезли огни Рио-де-Жанейро. Океан искрился, волны с шипением отходили от носа, светясь на гребнях и угасая. Я на корме любовался бесконечно колыхающейся равниной. За бортом шхуны бесчисленными гнездами ярких точек загорались волны, то тускнея, то вспыхивая, незаметно теряясь вдали.
Снова океан. Все прекрасно и ново, хотя уже не раз повторялось. Ни капитан, ни команда не интересовались мной, не расспрашивали ни о чем, и это избавляло меня от объяснений. Целыми днями я стоял у фальшборта под натянутыми парусами, отдыхая душой и телом. Вспоминал Родину. Думал о дядюшке Дюшане. О своих друзьях.