Читать интересную книгу Звезда на одну роль - Татьяна Степанова

Да, шесть футов — это вам не слабо! Верховцев усмехнулся. Его никто не назвал бы недомерком. Ирландский великан. Красавец. Даже в свой самый первый приезд в Лондон он произвел настоящий фурор. В Гайд-парке останавливались все встречные экипажи. А он ехал мимо в просторном ландо — юный, прекрасный, в бархатном берете, с подсолнухом в руках.

«Почему берет? И что это за дурацкий подсолнух? — сбесились чопорные викторианские господа. — Этот молодой человек, видно, держит нас за идиотов! Что еще за эстетику он предлагает? Какую такую эстетику? Неужели это нам нужно?»

Верховцев наклонился и включил магнитофон. Фредди Меркьюри — «There Must Be More of Life...» — «Более чем жизнь». Более чем смерть...

Он вспомнил, как полтора года назад, когда они сидели в «Медведе» и когда еще ничего не было решено и готово, Данила задал ему тот же вопрос лондонских кокни:

«Неужели ты думаешь, что им это нужно?»

Ночной ресторан был переполнен. Между столиками скользили официанты в алых смокингах. На эстраде извивалась тучная блондинка в завитом парике — известная певица. Некогда ее слава гремела по всей стране, песни дни и ночи крутили по радио. Она десятилетия держалась на гребне успеха. И вот теперь — сорок лет, морщинистые щеки, дряблый живот, испитой хриплый голос. Слава — в прошлом. А в настоящем — ночной «Медведь» и... «Обними меня крепче! — гудела певица в микрофон, точно гигантский раздувшийся шмель. — Обними мою душу шальную!»

— И ты им хочешь показать такое? Им? — Данила презрительно кивнул на ресторанную публику.

«Медведь» был дорогим рестораном. Очень дорогим. Только за вход Верховцеву за себя, Данилу и Олли пришлось выложить четырехзначную сумму в долларах.

Здесь по ночам отдыхали от забот деловые люди. Очень, как они сами себя называли, солидные деловые люди пили, ели, жевали, глотали, жрали, глазели на сцену, икали, ковыряли в зубах зубочистками, снова пили, блевали в туалетах, отделанных итальянским мрамором, хлопали, орали, смеялись, хохотали, ржали, утирали пьяные слезы, объяснялись в любви дорогим проституткам, играли в казино, проигрывали, выигрывали, ссорились, матерились и опять ели, пили...

Верховцев смотрел туда, куда указывал Данила: белые скатерти, хрусталь, цветы в высоких вазах, а за ними — рты, рты, рты, жующие, смачно чавкающие, рыгающие. «Один омар по-бретонски», «Перепела — на второй столик», «Седло барашка, телятина по-милански». Жирные пальцы в перстнях, с трудом справляющиеся со столовыми приборами, двойные, тройные подбородки, приспущенные галстуки, расстегнутые пиджаки от Версаче, от Валентине, брюки, едва не лопающиеся на мясистых задах, и опять — рты, рты, рты...

— Да, — ответил он тогда.

Олли улыбнулся. Отпил вино из бокала. Он не вмешивался в их спор, почти всегда молчал, молчал и улыбался.

— Ты странный человек, Игорь, — сказал Данила.

— Может быть.

— У нас ничего не получится.

— Может быть.

— Что им, таким, твой Мастер?

— Он гений, Данила.

— А не он ли сказал: «Публика на удивление тяжела. Она прощает все, кроме гениальности»? Вспомни, что они сделали с ним, чем он кончил! А ведь тогда, век назад, были совсем другие люди и время было другое.

— Тебе жаль его?

— Да.

— И мне, — вдруг подал голос Олли. Верховцев поблагодарил их мягким взглядом. Небрежно откинул светлую прядь со лба. «Па-а-цалуй меня! Ну па-а-цалуй, пра-а-шу-у!» — хрипела в микрофон старая знаменитая певица. Олли поморщился.

— Плохая поэзия возникает всегда из искреннего чувства, — заметил Верховцев. — Взгляните, у нее на щеках — слезы. Она вспоминает в этот самый миг всю свою жизнь. Слезы, смывающие румяна, — что может быть естественнее? Быть естественным, Олли, — значит быть очевидным. А быть очевидным значит быть безыскусным. Отсюда и плохая поэзия.

— Мне здесь не нравится, — сказал Олли.

— Скоро мы уйдем. — Данила выбрал в вазе самое крупное яблоко и протянул ему, как ребенку игрушку. — На. Искусство, как говорил Мастер, отражает не жизнь, а зрителя. Какого же зрителя ты найдешь здесь, среди них? Каким же будет это твое искусство?

— В наш уродливый век, — вздохнул Верховцев, — поэзия, музыка, театр, кинематограф черпают вдохновение не из жизни, не от зрителя, а друг у друга. Я не собираюсь ничего отражать. Я просто покажу то, что нравится мне. Я поделюсь, понимаешь? Поделюсь не со всеми, нет. Не со всей этой толпой разряженных скотов. Нет, сначала я выберу среди них единственного, достойного не оценить — на это я не надеюсь, — но хотя бы понять. Я поделюсь только с ним и заставлю его взглянуть на некоторые вещи моими глазами. Потом, опомнившись, он о своем впечатлении расскажет другим, а потом...

— Ну, положим, одного такого ценителя, достаточно богатого и сумасшедшего, мы найдем, — согласился Данила. — Я повторяю — одного. Ну, в крайнем случае — двух. На большее количество здесь ты можешь не рассчитывать.

— Здесь — это где? — тихо спросил Верховцев.

— Здесь — это там, где мы с тобой живем. Среди тех, кто не может платить столько, сколько ты просишь за свое искусство, может быть, ценители и есть. Но среди этих денежных копилок, даже не надейся — нет. Ты разве не видишь, что они совсем недавно слезли с деревьев?

— С нар, — уточнил Олли, хихикнул и надкусил яблоко.

Верховцев залюбовался его жемчужными зубами, терзавшими яблочную плоть, его розовыми губами, схожими видом с лепестками розы «Слава Дижона»...

— Мир велик, — ответил он задумчиво. — Мир велик и многообразен. Мастер всегда это говорил.

— Но истина в том, что такого зрителя, какого хочешь ты, не существует! Понимаешь? — Данила оттолкнул тарелку с остывшим ростбифом. — Его нет, это твой миф!

— Истина, Данила, редко бывает чистой и никогда однозначной. Современный мир был бы очень скучным, будь он либо тем, либо другим. Искусства же в этом случае не было бы вовсе. Многообразие видов — ты забываешь главный постулат теории эволюции. Люди, подобно муравьям и бабочкам, существа весьма многообразные. Думаю, если хорошенько пошарить в старом добром мире, мы сумеем отыскать того, кто нам так необходим. Наверняка сумеем.

— Но так мы никогда не добьемся популярности!

— Популярность — это венок, дарованный миром только низкопробному искусству. Все, что популярно, — дурно. И потом, — Верховцев усмехнулся уголком губ, — неужели ты и вправду думаешь, что это можно будет показывать многим? Это?

Олли снова хихикнул, облизал розовым язычком яблочный сок с губ и потянулся за персиком в вазе. Данила чертил что-то ногтем на скатерти.

— Игорь, зачем тебе это нужно, а? — спросил он. — Ведь ты затеваешь все это не ради денег.

— Практически нет. Ты, наверное, уже успел заметить, как я богат благодаря своему нежно любимому, горячо оплаканному мной покойному брату.

— Тогда ради чего ты идешь на такое? Зачем?

— А ты зачем идешь, Данила?

— Ради денег.

— Это только половина правды.

— Я...

— А он почему идет? — Верховцев кивнул на Олли, расправляющегося с персиком.

— Он слабоумный. И потом, он сделает все, что я захочу.

— А почему согласилась Лели? Данила умолк.

— И правда, друзья, это очень интересный вопрос: что же нас все-таки объединяет? — засмеялся Верховцев. — В газетах каждый Божий день читаешь: поймана такая-то банда, такая-то. Там все ясно — корыстные интересы, животные страсти, низменные инстинкты. А что же объединяет нас?

— Страсти, инстинкты, — эхом откликнулся Олли.

— Для слабоумного он говорит порой удивительно мудрые вещи, — заметил Верховцев и потрепал юношу по руке. — Может быть, может быть. Над этим еще надо серьезно подумать. Это ведь очень важный вопрос, правда, Олли? Что объединяет людей? Что связывает их судьбы в нерасторжимый узел?

* * *

Верховцев вздохнул. Да-да, тот разговор в «Медведе» запомнился ему почти дословно. Данила говорил тогда искренне. Он сомневался. Искренне сомневался. Мальчик. Какой он еще все-таки мальчик! Но как мало времени потребовалось, чтобы этот мальчик перестал сомневаться и начал верить в успех общего дела. Фанатически верить в успех. И делать все для его торжества. Он вошел во вкус. Он почувствовал запах.., да-да, тот самый запах. Как хорошо все-таки, что он уже поменял покрытие в Зале Мистерий. Как это славно.

Фредди Меркьюри пел «My Love is Dangerous» — любовь опасна. Да, опасна... Она обоюдоостра, как бритва. Она режет по живому, не жалея. Но она и скрепляет так, как стальное литье — две половинки бритвы, два лезвия. Попробуй-ка тронь.

Однако какой все-таки трудный вопрос: что объединяет людей? Что связало, например, таких во всем совершенно не схожих созданий Божьего каприза, как Король жизни — Оскар О'Флаэрти Уайльд и Альфред Брюс Дуглас, третий сын маркиза Куинсберри, лорд Альфред — Бози, «дитя с медовыми волосами», «солнечный мальчик»?

Бози.., странное прозвище для потомка мрачного и неистового горного клана Дугласов, давшего объединенной истории Англии и Шотландии столько самоубийц, воинов, преступников, сумасшедших.